Военная
Шрифт:
— Ну да, я рылом не вышел. Там, поди, офицеры были, а то и генерал захаживал? А, Серафима? Чего молчишь? Я для тебя теперь не тот сорт. Фруктов, конфеток у меня нет, а ты, наверное, теперь к ним привычная. Молчишь. Сказать неча? Конечно, где уж мне с тобой разговаривать. Ты геройски воевала, а я тут просидел, груши околачивал…
— Матвей! — Серафима нахмурилась, и заболело, заныло в плече. — Иди домой.
— Гонишь? А я, может быть, у тебя хочу остаться. Я, может быть, люблю тебя. Неужто спать
— Нет, Матвей, не положу.
— Так, — Матвей угрожающе засопел, — брезгуешь после офицерья?
Он неожиданно быстро вскочил и бросился к ней, Серафима успела лишь приподняться, как сильный удар по голове опрокинул ее назад, на топчанчик. Всей тяжестью тела Матвей навалился на нее, схватил за горло и начал душить. Серафима не сопротивлялась. Мягко и сладко закружилась голова, кончики пальцев обожгло жаром, и перед глазами засияли ослепительно яркие радуги. И вдруг припомнилось Серафиме лицо Рыбочкина. его равнодушно-ленивый взгляд и шепелявый голос, и показалось ей, что это его руки на шее, его тяжелое жилистое тело навалилось вновь на нее, и рванулась Серафима с такой силой и яростью, что Матвей отлетел на пол, стукнувшись головой о стол. Не помня себя, накинулась Серафима на Матвея и принялась бить его по щекам, всхлипывая и давясь слезами…
И сидели они потом в тишине, и рассказывала Серафима притихшему Матвею все, как на духу выложила, задыхаясь от обиды.
Долго молчал Матвей, и хмеля его как не бывало. И ничего не сказал про Рыбочкина, а про Пухова спросил:
— Любишь его?
— Люблю, Матвей, — тихо ответила Серафима.
— Что же не уберегла?
— Не смогла.
— А я сволочь, Сима, — вдруг с тоской сказал Матвей, — Ольгу для тебя не сберег. Сам-то уж ладно, а о ней вот и не подумал. Ведь Варька-то ее по своей мерке воспитает.
— Может, ты ее все же уговоришь? — с надеждой спросила Серафима.
— Уговаривал уже, — вздохнул Матвей, — нет, добром она ее не отдаст.
Уже рассветало, когда уходил Матвей. Серафима проводила его до порога. Постояли в молчании. Матвей робко сказал:
— Я уж буду изредка проведывать тебя?
— Приходи, Матвей.
— Может, чего помочь?
— Нет, не надо, Матвей. Лишние разговоры пойдут. Я сама…
— А я еще поговорю, Серафима, но сильно сомневаюсь — не поймет…
И Матвей ушел, оставив в ней грустную боль и далекие воспоминания…
В районе ее снова долго слушали, отправляли из кабинета в кабинет, удивлялись, звонили в Покровский сельсовет, но так и не дозвонились. Наконец какой-то маленький и верткий человек сказал ей:
— Хорошо, Лукьянова, поезжайте домой. Мы пришлем представителя. Там, на месте, и разберемся.
Представитель приехал через неделю и оказался тем же маленьким зырким человеком по фамилий Петухов. Вначале он долго беседовал в Совете с Варькой, а потом пригласил и Серафиму.
— Очень сложная ситуация, — сказал он ей, ерзая на стуле за столом под красным материалом, — ведь вы, Лукьянова, фактически значитесь погибшей. Никаких других сведений на вас с фронта нет.
— Да какие же сведения, — удивилась Серафима, — если я — вот она?
— Минуточку, — строго поднял руку Петухов, — не перебивайте меня… Учитывая то, что вы сами вернулись с фронта и предъявляете претензии на девочку Олю Рындину…
— Какая же она Рындина? — не выдержала Серафима.
— Минуточку! — Петухов покраснел. — Иначе я умываю руки. Вас что же, на фронте дисциплине не учили? Так вот, повторяю, так как вы предъявляете претензии на девочку Олю Рындину, официальную дочь Варвары Петровны Рындиной, на том основании, что якобы являетесь ее фактической матерью, мы проведем сейчас очную ставку.
— Какую очную ставку? — не поняла Серафима. — Зачем?
— А такую, — невозмутимо сказал Петухов. — Варвара Петровна приведет сюда девочку, и кого она назовет своей матерью, тот и будет считаться и фактическим., и официальным родителем. Только, прошу вас, никаких эксцессов.
— Чего?
— Вести себя пристойно и… и руки не распускать. Мы этого не допустим.
— Да ведь она меня четыре года не видела, — заволновалась Серафима, — когда я ушла на фронт, ей только три годика сравнялось. Нельзя так, товарищ Петухов, вы пойдите в село, вам любой скажет, что я, я ее мать!
— Я уже ходил… Люди на стороне Варвары Петровны! — хлопнул рукой Петухов. — И командовать здесь буду я, а вы, если не хотите, чтобы я умыл руки…
— Так спросите хоть отца, — устало попросила Серафима, чувствуя какую-то пустоту и равнодушие в душе.
— Повторяю вам, все будет решать девочка. И еще раз повторяю — в противном случае я умываю руки.
— Да что вы, — не выдержала Серафима, — утром их не моете, что ли?
— Попрошу моей личности не касаться, — подпрыгнул за столом Петухов, — думаете, если вы воевали, так вам все позволяется, гражданка Лукьянова? И на вас законы найдутся.
Серафима поморщилась и промолчала…
Вошла Варька, ведя за руку Олю. Лицо Варвары Петровны было скорбно и печально. Не глядя на Серафиму, она села на черный диван и рядом посадила Олю. Серафима не шелохнулась, с тоской и болью вглядываясь в лицо дочери, потом, боясь не выдержать и расплакаться, отвернулась к окну, ничего за ним не видя.
— Оля, девочка, подойди ко мне, — сказал Петухов, — перекладывая на столе бумаги.
Оля посмотрела на Варвару Петровну и робко пошла к столу.