Военные рассказы и очерки
Шрифт:
— Да вот, человека чужих земель оглушили.
Мимо обгорелых изб, по косогору, к церкви шел Вершинин. Весь косогор заполнен всадниками, телегами, шалашами. К церкви, тоже основательно пострадавшей от пожара, ведет широкий проход.
— Никита Егорыч, из города какие вести? — спрашивали с телеги.
— Ждем, ждем!
Босой седенький мужичонка в рваной рубахе и портках остановился на дороге и горестно закричал:
— Никита Егорыч, исстрадался! Мировая революция
— А вот мы и есть мировая революция.
— Мы?
— Ты да я.
Босой мужичонка осмотрел себя с великим удивлением.
— Господи!
Навстречу Вершинину бежал Окорок.
— Васька! Как там у моста?
— Никита Егорыч, часа полтора прошло после взрыва — и никаких вестей! Взрыв все слышали — и ничего!
— Пошли навстречу.
— Никита Егорыч, мериканца, пришло сообщение, побили. Слышал?
— Не велика победа: какая-то там рота.
Вершинин шел на крышу церкви.
К церкви приставлены леса из бревен и сделано что-то вроде наката, пологой лестницы, по которой можно легко подниматься — и не одному, а многим: крыша церкви теперь и наблюдательный пункт, и местопребывание штаба.
Крыша обгорела, железо попортилось, валяется под ногами; проходящие часто задевают его, оно грохочет. Стропила отведены в сторону, кое-где настланы доски, а на колокольне, под колоколом, язык которого привязан синим кушаком, — письменный стол, несгораемый шкаф и стулья.
Вершинин спросил у бритого партизана, который что-то писал в ученической тетрадке:
— От моста вести есть?
— Нету, Никита Егорыч.
Вернулся Васька. Вслед за ним плелся ветхий дед.
— Дед, а тебе чего?
— А я помолиться хотел. Вошел, а в храме-то пулеметы да ружья. Вы что с храмом божьим сделали, дьяволы? Бога рушить хочете?
— Тебе Расея, дед, нужна? — спросил Вершинин.
— А как же мне без Расеи жить-то? Чать, я тоже русский.
— Ну, так молись, дед, за Расею да за то, чтобы мост через Мукленку хорошо взорвали.
— Мост взрываешь? А кто мост этот строить будет? Опять мы?
— Откуда он взялся, провокатор тиковый? — воскликнул Окорок. — Дать, Егорыч, этой стерве в зубы?
Вершинин бормотал, сидя за столом и глядя в поле:
— Бог… Бог-то бог, да сам не будь плох. Бог вон дал карателям все село спалить, а себе колокольню оставил. Нам такого бога не надо! Трижды семь — двадцать один. Вот это верно. А то — бог!.. А девятью девять сколько? Вот это бог его знает. Васька, что там внизу орут?
— Подкрепление прибыло. — Наклонившись вниз с колокольни, Васька заорал: — Ребята, вы каких волостей?.. Подлисьевцы да комендантцы пришли, Никита Егорыч. Сколько народу-то подняли мы, Никита Егорыч! Не меньше как мильён!
Загрохотал настил под тяжелыми шагами, и показалась баба в розовом платке и высоких охотничьих сапогах.
— Православные!
— Хаживала и в море, чего ей на интервента не сходить, — спокойно сказал Вершинин.
Мужик, лысый, вполпьяна, бешено выгнал из переулка игреневую лошадь.
Тело его влипало в плоскую лошадиную спину, лицо танцевало, тряслись кулаки, и радостно орала глотка:
— Мериканца пымали, братцы-ы!..
Окорок закричал:
— Ого-го-го!..
Трое с винтовками показались в переулке.
Посреди них шел, слегка прихрамывая, одетый в летнюю фланелевую форму американский солдат.
Лицо у него было бритое, молодое. Испуганно дрожали его открытые зубы, и на правой щеке, у скулы, прыгал мускул.
Длинноногий седой мужик, сопровождавший американца, спросил:
— Кто у вас старшой?
— По какому делу? — отозвался Вершинин.
— Он старшой-то, он! — закричал Окорок. — Никита Егорыч Вершинин! А ты рассказывай, как пымали-то?
Колокольня наполнилась народом, прибежал и Син Бин-у. Поднялся рябой мужик, сопровождающий высокого американца. Рябой мужик сказал не спеша:
— Привели мы его к тебе, Никита Егорыч, как, значит, о справедливости твоей слава. Судите.
— Сам-то ты какой деревни? — спросил Окорок.
— Кто?
— Ты, говорю.
— Я-то? Мы вместе с нашим селом воюем… Пепино село, слышал?
— Пожгли, сказывают?
— Пожгли. Вот у вас хоть колокольня осталась, а у нас все село спалили. Ух, ты! — Рябой мужик смазал американца по шее, хотел смазать еще, но Окорок остановил его. Тогда рябой мужик продолжал: — Ну, встретили мы нонче баб по дороге. Те говорят: «Мериканцы, грит, шалят тута, ищем». Ну, пошли мы…
Рябой мужик хотел сплюнуть, но, оглядевшись и только сейчас поняв, что находится на колокольне, снял шапку, подошел к стропилам и сплюнул вниз. Держа шапку в руке и почтительно глядя на колокол, рябой мужик продолжал со спокойной злостью:
— А ехали они, мериканцы-то… В жестяных ведерках молоко везли! Чудной народ, как посмотрю! Завоевывать нас приехали, а молоко жрут с щиколадом!
Американец стоял выпрямившись по-солдатски и, как с судьи, не спускал глаз с Вершинина.
Мужики сгрудились. Гнев их возрастал.
На американца пахнуло табаком и крепким мужицким потом.
От плотно сбившихся тел шла мутившая голову теплота и поднималась с ног до головы сухая, знобящая злость.
Мужики загалдели:
— Чего там!
— Пристрелить его, стерву!
— Крой его!
— Кончать!..
— И никаких!
Американский солдат слегка сгорбился и боязливо втянул голову в плечи, и от этого его движения еще сильнее захлестнула тела мужиков злоба.
— Жгут, сволочи!
— Распоряжаются!