Военные рассказы и очерки
Шрифт:
Прошли молча: конспирация.
Знобов сказал:
— Хохочут, черти! А у меня в брюхе-то как новый дом строют. Да и ухни он! Дал бы нормально по носу, суки!..
Матрос Семенов повел телом под скорлупой рубахи и кашлянул.
— Кому как!
Похоже было — огромный приморский город жил своей привычной жизнью.
Но уже томительная тоска поражений наложила язвы на лица людей, на животных, дома. Даже на море.
Видно было, как за блестящими стеклами кафе затянутые во френчи
Худые, как осиновый хворост, изморенные отступлением лошади, расслабленно хромая, тащили наполненные грязным бельем телеги. Белье эвакуировали из Омска по. ошибке вместо снарядов и орудий. И всем казалось, что белье с трупов.
Ели глаза, как раствор мыла, пятна домов, полуразрушенных во время восстания.
И другое, инаколикое, чем всегда, плескалось море.
И по-иному из-за далекой линии горизонта — тонкой и звенящей, как стальная проволока, — задевал крылом по городу зеленый океанский ветер.
Семенов торопливо и немного франтовато козырял.
— Не боишься шпиков-то? — спросил он Знобова.
Знобов думал о японцах и, выбирая западающие глубоко мысли, ответил немного торопливо:
— Сначала боялся, а потом привык. Теперь большевиков ждут, мести боятся, знакомые-то потому и не выдают. — Он ухмыльнулся — Сколь мы страху человекам нагнали. В десять лет не изживут.
— И сами тоже хватили!
— Да-а!.. У вас арестов нету?
— Троих взяли.
— Да-а… Ты уж Пеклеванову об этом не говори: зачем волновать?
— А он и не взволнуется. Кроме того, у меня ему подбодрение есть.
— Какое?
— Услышишь.
— От Вершинина?
— Нет, городское.
— Ну-у?!
Пеклеванов очинял ножичком карандаш; на стеклах очков остро, как лезвие ножичка, играло солнце и будто очиняло глаза, и они блестели по-новому.
— Вы часто приходите, товарищ Знобов, — сказал Пеклеванов. — Чрезвычайно часто. А, Семенов! Добрались к Вершинину?
— Так точно, добрался.
— И?
Семенов положил потрескавшиеся от ветра и воды пальцы на стол и туго проговорил:
— Народ робить хочет.
— Ну?
— А робить не дают. Объяростели. Гонют. Мне было неловко, будто невесту богатую уговариваю.
— Понимаю.
Семенов, передавая мысли партизан, продолжал с несвойственным ему напряжением:
— Ждать надоело. Хуже рвоты. Стреляй по поездам, жги, казаков бей… Бронепоезд тут. Японец чисто огонь — не разбират.
— Пройдет.
— Знаем. Кабы не прошло, за что умирать? Мост взорвать хочут.
— Прекрасно. Инициативу нужно. Чудесно!
— Вершинин
— Так и сказал?
— Прямо.
— Великолепно! Город ведь готов, да?
Знобов снял фуражку, пригладил волосы, словно показывая, как готов город.
— Обязательно.
— Бейдевинд, ха-ха!
— Что? — спросил Пеклеванов.
— То есть корабль на правильном курсе, товарищ председатель ревкома.
И Семенов продолжал:
— Не знаю, как у вас, товарищ председатель, а у меня такое чувство, что мы в городе не одни.
— Ну, само собой разумеется! Нас — тысячи, десятки тысяч.
— Нет, я в смысле руководства.
— То есть?
«Ага, это и есть приготовленная радость», — подумал Знобов, с любопытством глядя на матроса Семенова. Пеклеванов тоже смотрел на него с не меньшим, чем Знобов, любопытством.
— То есть, Илья Герасимович, есть признаки, что в городе существует второй большевистский центр — так сказать, пар… пара…
— Параллельный?
— Вот-вот!
— А зачем он? — спросил Знобов.
— Один провалится, другой берет восстание в свои руки: чтоб без осечки. Иначе многое непонятно…
— Даже многое? — сказал Пеклеванов, с возрастающим интересом прислушиваясь к словам Семенова. — А именно?
— Ячейки имеются в таких местах — скажем, в штабе военного округа, — куда доступ членам нашего ревкома невозможен. Ко мне сегодня подошел один служащий из штаба — и день восстания в качестве мандата назвал. Я сначала подумал, что провокатор, а вгляделся — наш. И трое еще…
— Чудесно! Я рад.
Председатель ревкома поцарапал зачесавшийся острый локоть. Кожа у него на щеках нездоровая, как будто не спал всю жизнь, но глубоко где-то хлещет радость, и толчки ее, как ребенок в чреве роженицы, пятнами румянит щеки.
Матрос протянул ему руку, пожал, будто сок выжимая.
— Я тоже рад, Илья Герасимыч.
А Знобов подумал с умилением: «Вот они, большевики-то! Другой бы разозлился: что это, мол, параллельный центр заводите, не известив, обиделся бы: мол, не доверяете моим способностям, а этот только радуется».
От забот и трудов Пеклеванов в последние дни очень изменился, похудел. «Да и, должно быть, тюремная жизнь откликнулась!» — продолжал думать Знобов, глядя с жалостью на Пеклеванова.
«Хороший ты человек, а начальник… того… хлипкий». И ему захотелось увидеть другого начальника — здорового бритого человека и почему-то с лысиной во всю голову.
На столе валялась большая газета, а на ней хмурый черный хлеб, мелко нарезанные ломтики колбасы, а поодаль, на синем блюдечке, две картошки и подле блюдечка кусочек сахару.