Воевода
Шрифт:
— Пусть будет по-твоему, Алёша. Но ты мне другое скажи: зачем сейчас набирают в нашу рать мордву, удмуртов, черемисов, Чебоксар? И как они станут воевать? Это значит, камень к ногам русских воинов привязывают.
— Не беспокойся, Данилушка, они станут воевать. Такие воеводы, как князь Андрей Курбский, Юрий Репнин, ну и ты, кого угодно воевать научат. Но дело не только в этом. — Алексей задумался. Будучи государственным мужем, он хотел найти для брата простой и ясный ответ. И нашёл его: — Понимаешь, дорогой братец, десятилетиями наша русская земля нищает мужчинами. В ней тысячи деревень, где по одному здоровому мужику на десять дворов. Да и в городе то же. Вымрет скоро Русь, потому как бабам рожать не от кого. А у тех народов, которые ты перечёл, по
— Чего ж тут непутёвого? Ты верно сказал, а я вот до того не додумался. Верно, оскудела наша земля мужиками, по-моему, надо воевать не числом, а уменьем.
— Вот и я о том же, — Алексей обрадовался и стал тискать Даниила. — О Господи, да ты словно дубовый кряж. Ладно, иди к своей Глаше: заждалась.
— Ты-то как с Настей?
— Да потеплело у нас. Пелена с моих глаз спала. Видел один цветок, а другой вот он, рядом, и яркий.
— Я рад за тебя, Алёша. То-то смотрю, Настёна как маков цвет ноне.
— Ладно, пошли на покой. Завтра нам с рассветом в путь.
Братья разошлись, и, несмотря на тяжесть утраты отца, на душе у Даниила посветлело. Жизнь продолжалась и не так уж плохо, ежели есть такие друзья, такой брат, такая Глаша...
Под утро, ещё задолго до рассвета, Даниил проснулся от некоего беспокойства. Стал перебирать события минувшего дня и понял: там случилось то, что лишило его сна и покоя. Он встречается сегодня с царём, с человеком, близ которого пробыл пять лет. Как ему теперь повести себя, чтобы обговорить с государем запросто все назревшие боли? Вот первая боль — забота о воинах, что остались в Мценске. Ведь обещал же, что поможет закрепить за ними землю, а исполнит ли своё слово? Потому как с давней поры знал, что молодой царь, словно двуликий янус: начнёт ласкать — и тут же коварство учинит. Вторая боль тоже мучительна. Когда хоронили ордынских воинов, собрали у них всё оружие: сабли, луки, стрелы, копья, щиты и даже ножи. Луки и стрелы Даниил распорядился оставить в Мценске да и другое оружие, которое воины сами добыли, отдал им. Остальное привёз в Москву. Думал он по справедливости о нём так, что нужно его раздать своим воинам. Но ведь ратникам нужды в нём нет, разве что продать лишнее. Вот державе и нужно продать его, рассуждал Даниил, а выручку поделить среди воинов. Тогда по правде всё и будет. Да будет ли? Не считает ли царь просто: «Все вы мои рабы, потому и имущество моё»? Ох как боялся Даниил услышать подобные слова! Они, словно острый нож, могли полоснуть его по душе, и не стерпит он боли. Третья боль привнесена из будущего. Вот уйдёт он через месяц в Ливонскую землю — как для него станут складываться военные будни? Этого Даниил не знал, но он знал определённо, что ступит на вражескую землю с полком, в котором половина жаждущих прибирать к рукам добро мирного люда. Все эти удмурты, мордва, черемисы и другие научились у своего соседа, казанца, считать своим то, что им не принадлежит, но доступно взять силой. Какую власть даст ему государь над ратниками, чтобы заставить их достойно называть себя воинами Русского государства?
Жутковато стало Даниилу от нахлынувших забот, и он постарался хотя бы на миг забыть о них, уткнулся в тёплое плечо Глаши, обнял её, сонную, и она потянулась к нему. И все заботы у Даниила улетучились, потому что наступили минуты забвения.
В Коломенское Даниил и Алексей прискакали как раз к тому времени, когда царь уже помолился в храме и подписывал государственные бумаги, привезённые чуть свет из приказов. Алексей оставил Даниила в приёмном покое, сам отправился в Ореховый зал, где царь любил проводить время. Здесь было уютно, пылал в камине огонь, на ковре лежали две белые сибирские лайки, красивые и нежные. Как только Алексей появился, они подошли к нему, чтобы он их погладил.
— Где твой братец? — спросил царь, отодвинув бумаги.
— Он здесь, рядом, государь-батюшка.
— Вот и привёл бы сразу. Раньше
Алексей поклонился и вернулся к Даниилу.
— Идём, братец, похоже, что царь нынче благодушен.
Даниил вошёл следом за Алексеем в покой, застыл в низком поклоне.
— Здравствуй, царь-батюшка всея Руси, казанский, астраханский и многие другие земли.
— Здравствуй, Данила. Экий ты стал. Был стряпчий, постельничий, а ноне — воевода.
— Радею по службе, царь-батюшка.
Братья стояли перед царём, и не было ничего, где бы можно было сесть. Всего лишь одно кресло на весь зал. И сделано это было с умыслом, чтобы никто при царе не смог сесть. Даниилу стал понятен царский нрав: даже убелённым сединами, мудрым мужам здесь не было почести, что уж говорить о таких, как он. И Даниилу не захотелось рассказывать царю о том, как бились за Мценск. Тот напомнил о себе:
— Вот-вот. А иного от тебя и не услышишь. Ну, рассказывай, как воевал в Мценске.
— Так я, государь-батюшка, всё в отписке изложил. А сказать по правде, так мы их просто били, ордынцев тех.
— Ну а как ты пленил ногайского княжича? Раз-два — и взяли? — Царь улыбнулся, но улыбка была недоброй.
— Так и было, — ответил Даниил.
Алексей вышел из себя:
— Ты, Даниил, поведай подробно царю-батюшке, как готовил Мценск к обороне. Это важно всем на будущее.
Даниил посмотрел на брата и понял, что Алексей предупреждает его: не валяй, дескать, дурака. Это и самому Даниилу было не по душе, тем более что перед прозорливым государем прикидываться дурачком было опасно. И по поводу «всем на будущее» Алексей хорошо заметил. Что ж, решил Даниил, если это важно для Руси, пусть слушает государь. И Даниил повёл рассказ с самого начала. Рассказывая о том, как обживались в крепости, как укрепляли стены, строили карнизы, он подошёл к стене возле камина и облокотился на неё. Это стало опорой Даниила, которая поддерживала его дух. Он говорил свободно и с жаром, но по его речи выходило, что всё это — заслуги верных ему людей: Лыкова, Пономаря, Жолобова и многих других. Имена так и сыпались из уст Даниила. Рассказав о двухдневной сече, о том, как татары и ногайцы «клином» хотели пробить брешь в рядах защитников, о пленении князя Губенчи и многом другом, Даниил незаметно перевёл речь на то, о чём настойчиво размышлял ночью.
— Вот ты, государь-батюшка, спрашивал, как я воевал Мешинский городок. Там всё получилось искромётно. Мы пошли на приступ, когда ещё и рассвет не наступил. К тому же таранили его, словно молотом били. На ста саженях мы пустили две тысячи воинов. Кто может устоять? Вот мы и взяли городок без особых усилий. Но там мы захватили много оружия, и оно осталось в руках воинов: ведь это они его добыли. Однако и о державе нельзя забывать, ей тоже из добытого что-то принадлежит. Но отобрать у воинов безденежно я не могу и не имею власти. Как тут быть, государь-батюшка? Может, выкупить это оружие у воинов за полцены?
— Разумно. Только почему-то всё добытое оружие сквозь пальцы просачивается, а в державную казну не попадает!
— Вот и я к тому же, государь-батюшка. Мы в Мценске добыли шесть с половиной тысяч сабель, тысячи щитов, копий и привезли их в Москву. Теперь в твоей милости, царь-батюшка, решить по справедливости, кому владеть оружием: державе или воинам?
— Ой, хитёр ты, Даниил Адашев! Ишь как подвёл под корень! — воскликнул Иван Васильевич и обратился к Алексею: — Алёша, а что ежели за треть цены поторговаться?
— Это благородная цена, государь-батюшка, — отозвался Алексей.
— Ты слышишь, воевода? Вот за треть цены и сдай казне всё оружие. То-то твоим воинам благо будет, — проявил милость Иван Васильевич.
— Спасибо, государь-батюшка, Бога молить за тебя будут. Токмо я ещё не всё вымолил у тебя. Уходя из Мценска, я оставил там сто двадцать семь воинов на проживание и службу. Отвёл им землю, может, озимые посеют. Чтобы весной целину подняли... Так ты, государь-батюшка, дай повеление закрепить за ними землю в Мценском уезде. Воины они — выше всяких похвал.