Волчица
Шрифт:
По лицу графа пробежала нехорошая улыбка, и он произнес нечестивую клятву, вероятно занесенную на скрижали ада, что не оставит камня на камне, пока не овладеет своей добычей.
Взглянув, несмотря на собственное смятение, на Леони, он был поражен ее расстроенным видом. Она также улыбалась, глядя на Розину, но сквозь ее улыбку проглядывала ярость Волчицы, подстерегающей свою жертву.
– Может ли быть – подумал он, – чтобы эта женщина была уже неравнодушна ко мне? Пять минут тому назад, она не ненавидела Розину, как ненавидит ее теперь. Да, вот она, прощаясь, целует ее в обе щеки, а между тем я вижу по ее глазам, что она готова впиться в нее зубами. Однако как она красива и грациозна! Как похожа на королеву, когда идет по комнате. Ба! какая мысль! Если это так, как я предполагаю, и я сумею смело и искусно перемешать карты, я могу выиграть и тут и там.
По уходе посетителей, граф пустил в ход все свое искусство, чтобы произвести благоприятное впечатление на хозяйку дома. Он льстил, льстил, смеялся, шутил, ни на минуту не хотел быть серьезным, и наконец, ушел, как ей казалось слишком скоро, с шутливой просьбой, впрочем, более серьезной, чем она предполагала, поскорее доставить ему предлог снова быть у нее.
Глава девятая
– Он аристократ, говорю тебе! В нашем лагере и без того довольно изменников.
– Кто же, например?
– Я не знаю; мы еще не открыли их, но, тем не менее, они должны быть. Ведь это понятно само собой, Леони! Каждый человек заботится прежде всего о себе.
– А ты?
– Я – истинный патриот. Я желаю только служить центральному комитету и спасению моей родины за тысячу франков в месяц. Франция – прежде всего!
– Разумеется; это само собою! Ты немногим доволен, брат. Ты выказал себя добрым патриотом, но не можешь похвастать дальновидностью. Такое предприятие как наше, не может идти само собой. Необходимо поддерживать движение в машине; а ты, и твои товарищи заботитесь только о жалованье и оставляете ее без движения. Ты хорош на своем месте. Ни у кого из нас нет столько такта, столько благоразумия. Никто не может произнести такую речь. Без всяких комплиментов, твое красноречие, как бурный поток, уносит за собою все. Но слушай. Если тебе придется идти по улице и вести колонну граждан против швейцарских гвардейцев, против телохранителей короля, или против батареи девятифунтовых орудий, что тогда, Жак? Не увидит ли тогда народ, что их Головорез смелее на словах, чем на деле?
– Признаюсь, я не люблю грохота огнестрельного оружия. Шум этот расстраивает мне нервы, а от порохового запаха мне становится дурно. Ты знаешь, когда я был ребенком, и австриячка увезла меня из дому, чтобы запереть в своем дворце, мне дали игрушечное ружье, которое разорвало, и я спалил себе все лицо. Нервная система никогда не может оправиться после такого потрясения, и потому неблагородно упрекать меня. Я храбр, Леони, но только не под огнем. Храбрость бывает разная. Я не люблю ударов в настоящую минуту, но зато не боюсь последствий их в будущем.
– Это xoрошo. Но в этом бурном будущем, которое ожидает нас, пока не наступит ясная погода, кто поведет наш корабль? Кто будет нашим кормчим? Вот в чем вопрос, брат!
– Но этот аристократ, Леони, этот граф Арнольд, который теперь называет себя гражданином Монтарба, разве он обладает всеми нужными качествами?
– Всеми. Он может даже, кажется, быть честен, в решительную минуту. В его храбрости я уверена; что он хитер и осторожен, я не сомневаюсь. Дружба и справедливость никогда, не могут служить для него преградой; и если у него есть мать, я уверена, что он пожертвует ею без колебания и угрызений совести, как и всякой другой женщиной!
Волчица перечисляла все эти качества, как будто они составляют совершенства, а брат ее слушал с тем недоумевающим выражением, которое часто появляется на лице мужчины, когда он заставит, наконец, женщину высказаться и все-таки не может хорошенько понять ее.
Брат и сестра сидели в тех самых комнатах, в которых Леони недавно укрывала Монтарба, – комнатах хорошо знакомых теперь молодому графу, так как он с тех пор не раз уже посещал свою спасительницу, стараясь, и не без успеха, зажечь искру чувства в ее сильной, молодой груди. Она привыкла уже ожидать его появления, как главного события дня; научилась мечтать о том, каков он будет, и что будет говорить сегодня; научилась предвкушать удовольствие от его болтовни и чувствовать страшную пустоту после его ухода. Леони была женщина сильного, непреклонного характера, в которой привязанности всегда подчинялись воле и которая считала поэтому совершенно невозможным, чтобы чувство могло взять в ней верх над здравым смыслом. Не мудрено, если самая новизна и неожиданность этого чувства придавала ему особую, хотя и несознаваемую прелесть, которая нисколько не теряла силы от примешивавшегося к ней чувства стыда. Леони первая с негодованием отвергла бы самую мысль о том, что она любит Монтарба; а между тем не могла скрыть от себя, по крайней мере, одного из симптомов этого недуга, а именно жгучей, щемящей ревности, овладевавшей им при виде Розины или одном упоминании ее имени.
Женщина, даже совершенно равнодушная, как будто наделена особой способностью инстинктивно угадывать склонность своей естественной жертвы к своему естественному же врагу; тем труднее и невозможнее скрыть от любящей женщины то сочувствие, которое любимый ею человек имеет дерзость питать к другой.
Леони решила в душе разлучить Монтарба с Розиной. Как ни неопределенно представлялось будущее вообще, насчет этого пункта для нее не существовало сомнения. Какими бы средствами ни достиг граф Арнольд своей предполагаемой цели, он ни в каком случае не получит в этом деле помощи от Леони Арман!
Она нередко смеялась над прославленной силой любви, сравнивая ее с силой честолюбия. Теперь, говорила она себе, она стала еще честолюбивее прежнего, намеренно игнорируя тот факт, что все ее честолюбие было теперь для него. Она называла свое увлечение патриотизмом, умением вести дело, предусмотрительностью, здравым смыслом, но ни за что не хотела сознаться, что одна любовь заставляла ее интриговать, обманывать, ставить козни, переворачивать вверх дном небо и землю, для того, чтобы сделать Монтарба предводителем той отчаянной партии, которая вскоре надеялась управлять судьбами Франции. Он так храбр, говорила она себе, так красноречив, так равнодушен к последствиям, и в особенности так горячо стремится к власти. Он как будто рожден быть вождем, и я буду способствовать ему, всеми средствами выполнить это призвание.
– Да, Жак, продолжала она, – я всегда говорила, что человек, который нам нужен во главе нашей партии, должен обладать умом, сердцем, неустрашимостью, всем, кроме совести. Где же нам найти человека более подходящего к этим условиям, чем гражданин Монтарба.
– Гражданин! Хорош гражданин, Леони! Его дворянскому достоинству четыреста лет от роду. Эта каналья имеет за собой двадцать поколений господ.
– Тем лучше, Жак. Боже мой, как вы, мужчины, бестолковы! Женщина поняла бы это сразу. Разве ты не видишь, что все наши примут его с распростертыми объятиями, именно потому, что он аристократ, отдавшийся по убеждению делу свободы! Между тем, как все его поднимут крики негодования и обвинят графа Apнoльда в шпионстве, ренегатстве и измене. Ему не будет возврата; он вынужден будет сжечь свои корабли; он будет принадлежать нам телом и… да, если есть такая вещь на свете – телом и душой…
– Сможем ли мы положиться на него? – продолжал задумчиво Головорез. – Предводитель, подобный нашему, должен быть готов на все. Это опасная игра, Леони, и я иногда раскаиваюсь, что принял в ней участие.
– Разве лучше смотреть на играющих со стороны и умирать с голода? Не от нас зависит остановить события. Не мы с тобой сделали революцию, Жак, а революция создала Головореза и Волчицу.
– А помнишь ты, Леони, как мы, бывало, плели венки из маргариток, в нашем садике?
– Что за вздор, Жак! Если бы я позволяла себе думать об этом времени, я давно сошла бы с ума. Ведь я всегда была хорошей сестрой тебе, Жак?