Вольный горец
Шрифт:
Он не был профессиональным «ментом»: его, учителя истории, «партия послала на передний край».
О, терминология тех времен!..
Её уже, считай, нет, партии. Сам он давно на пенсии и занят другим делом. Но школа, школа… Какая? Чья?!
— Им сейчас в милиции трудно, как никогда, — взялся мне объяснять. — Пожалуй, ещё и не было таких ножниц между словом и делом. Если бы они все это — только на своей шкуре… А — на своей душе? Когда карманника он должен за пятак — за решетку, а кто из общей казны миллионы взял, тот пусть гуляет и дальше… Как им сегодня жить-то? Как поступать?
И
— А ты нас бросил, — сказал вдруг без всякого осуждения, как-то уж очень безразлично сказал.
Но лучше бы осудил.
Я стал что-то такое бормотать: мол, нет, нет, когда-то чуть ли не первый написал правду о новокузнецких омоновцах, которых за несколько сотен чеченских долларов смертельным огнем накрыли владивостокские морпехи…
— А у Добижи давно был? — спросил он. — Мы с ним как-то тебя вспоминали… Он после гибели ребят никак не отойдет.
Немногословный, улыбчивый Сергей Добижа, работавший когда-то воспитателем профтехучилища в нашем поселке Заводском, как раз и командовал тогда сводным отрядом из Кузбасса — чудом остался жив.
Во мне только начало виновато проклевываться чувство полузабытого товарищества, которое связывало когда-то со многими из новокузнецкой «ментовки», а он вдруг как о деле решенном сказал:
— Полковника Полуэктова ты не знаешь, но он-то тебя — давно. Начальник высшей школы милиции, с некоторых пор она у нас на правах юридического института. Хочет устроить конференцию по твоим книжкам… или как там? Одним словом, встречу… Как им в объявлении написать?
— А пусть так и пишут, — поддразнил его. — Одним словом, встреча.
— Все шутишь, а вот побываешь у них — увидишь, как он из своих ребят старается настоящих людей сделать.
— И ему это удается?.. По нашим-то временам?
— А вот потому он и зовет тебя, Полуэктов…
У самого у него тихая, почти ласковая фамилия — Саушкин, такие мне всегда нравились, в книжках наделял ими людей добрых и безответных, страдальцев беспомощных, но откуда в нем эта непреклонность, эта собранность… мало знал его? Это само собой. Но чутье, куда его денешь, не то чтобы подсказывало — говорило прямым текстом: этотСаушкин — из тех, кто в минуты всеобщей растерянности становится только хладнокровней, только уверенней в себе…
Ради других.
Это было заметно в нем, вот в чем дело!
Почти сразу с ним стали на «ты», но будто по молчаливому уговору имя-отчество уважительно сохранили друг дружке полностью.
Как-то на полушутке спросил его: скажи-ка, Александр Павлович!.. Это, мол, что: темная наша якобы не только от заводской копоти Кузня выковала в тебе этот стерженек? Откуда он — в тихом-то преподавателе истории?
— А ты считаешь, история ничему не учит? — печально спросил он. — Особенно наша — русская?
Потом состоялась, наконец, эта «одним словом, встреча», давно у меня таких не было, а, может, не было до этого никогда, и даже много, много слов, боюсь, не смогут выразить,
Перед теми, кто на такие встречи приходил, никогда не таился; на неподдельный интерес всегда отвечал полной самоотдачей; о том, что пишу, обо всех, кого знаю, в чем убедился и что исповедую, отвечал со всею возможной откровенностью… Но так, видать, настодоела всем государственная фальшь и всеобщее наше придуривание, что естественные для здоровой души свойства сделались чуть ли не дефицитными — на доброе, на чистосердечное слово будущие суровые «стражи порядка» потянулись доверчиво, как молодые подсолнушки к проглянувшему сквозь хмарь лучику… да милые вы мои!
Как тут было не расстараться!
О чем я им только не рассказывал: и как начиналась стройка да почему я «Пашку» написал; какие талантливые поэты, ставшие потом известными не только Москве — всей стране, работали тогда в нашей — не выговоришь натощак! — газетенке «Металлургстрой» и какую свободу мы в ней себе позволяли; как с молодыми литераторами, сам тогда молодой, гостил в Вешенской у Шолохова и как в награду за рассказ «Хоккей в сибирском городе» в одной группе с тренерами и судьями ездил в Мюнхен на чемпионат мира; как снимали по моей повести в родной моей станице кино, и как помогал писать книжку воспоминаний конструктору автомата Калашникову; как на десантном корабле «Азов» сопровождал в Грецию, в Салоники наших миротворцев и помогал севастопольскому батюшке, отцу Георгию крестить на борту матросиков — был у него пономарем; как, не зная языка, а только перечитав горы книг по истории Кавказской войны, перелистав горы документов, по душам поговорив с неиспорченными, несмотря ни на что, аульскими «старшими», достойно перевел известный теперь черкесский роман… да что там — перевёл, считай, сочинил заново; почему вообще подолгу живу на Северном Кавказе, который называли когда-то «тёплая Сибирь»: разве навсегда исчезли такие понятия, как служение, как — миссия?.. Зачем совсем недавно участвовала в выборах в Государственную Думу кандидатом по одномандатному, но, прямо сказать, многобандитному округу — в соседнем шахтерском Прокопьевске. В Прокопе… чего только, и правда, не может приключиться с излишне любознательным и скорым на решения человеком за шесть с половиной десятков-то лет!
С полушутливой дотошностью будущих следователей кое-кто из них взялся проверять слухи и россказни о нашей старой новокузнецкой компании, и тут я тоже был совершенно открыт, повторив свою придумку: мол, ничего не поделаешь! Кузбасс — моя историческая родина, да. Здесь столько историй обо мне рассказывают, что сам уже не пойму, где быль, а где сильно поприбавили: давайте-ка разбираться вместе.
В кармане у меня и без того уже лежала пачка записок, но как они меня потом окружили!