Вольный горец
Шрифт:
Не записал-таки?
Или записал да забыл потом глянуть в бумажку?
Почему-то мне казалось это важным: чтобы непременно был Рафик.
Место в зале мне заняла Маша Поздеева, вдова когда-то самого задушевного друга… Славка-Славка!
Неужели, прежде чем со всеми нами это проделать, они с тебя начали: совсем иным тогда способом…
Уроженец Севера, из-под Архангельска, отслуживший в Германии танкист, «отличник» всех, какие только были тогда, «подготовок», он и тут, на голом, считай, месте, стал обживаться основательно и надолго, к этому же приучал всех
После того как закончил техникум, как слесарил, довольно скоро выбился в начальники цеха водоснабжения: вроде бы не громкого, но одного из самых важных на металлургических комбинате, самого, пожалуй, тяжелого…
Но кроме питьевой, кроме технической, они там скоро стали заниматься ещё двумя видами воды: живою и мертвой. Ведь сказкой это считают лишь те, кто давно оторвался от народных корней, а то и вовсе их не имел: Славка был — человек-корень.
И дома у его слесарей вырастали лимоны необыкновенного размера и веса, — перед общим чаепитием в цехе их потом взвешивали и отмечали на табличке с фамилиями на стене — и среди зимы зрели помидоры с кулак, а картошку «профессорскую», за которой он сам ездил в Академгородок, они стали сажать потом с осени — на буграх, с южной стороны: только шесть-восемь выращенных по «профессорской» системе картох входили в ведро — урожай собирали сразу в мешки… опять Русский Мальчик?
Проживший пятьдесят с небольшим…
Он был блестящий изобретатель, и довели его, дотоптали, доели обвинительными речами на собраниях, заседаниях, активах, где только нет, — о частнособственнических, видите ли, инстинктах. Еще бы: чуть ли не первый из комбинатских на премии от «рацух» — рационализаторских, значит, предложений — купил «ниву», первый взялся своими руками строить дачу, первый…
Я тогда валял дурочку в Москве, атаманил в Московском казачьем землячестве — слава Богу, что Борис Кустов, бывший в ту пору генеральным, через своих передал: что, мол, он забыл там, что настоящие-то атаманы — в Сибири? Тут что ни бригадир, что ни «бугор», то — атаман, а что говорить о начальниках цехов или о прорабах — не московских, не липовых «перестроечных», а по-прежнему, как были, — железных?
И я приехал и отработал на Запсибе пять лет, в самую трудную свою, спасибо вам, братцы, пору! Но начал с того, что первым делом постарался Кустову доказать: что тут у нас натворили со Славой Поздеевым, который один, выходит, шел той дорожкой, на которую теперь ринулись все?..
И Кустов приобрел для Поздеева американский прибор, определять в крови сахар, передал для него кучу лекарств, а гроб нести приехали потом два его первых заместителя… как поздно, ребята, ну — как всё поздно!..
…и вот они теперь там сидели, и новый хозяин наставлял их, как жить, и губернатор, наш Дон-Кихот, бывший наш простачок, любимец нищих старух с кэпээрэфовскими билетами и бесстрашный переговорщик с террористами, которые, ну, как нарочно, где только ему не встречались, готовился благословить «выкуп»… или всё уже подписали?
Иногда, чтобы оглядеть громадный зал, я вставал и беззастенчиво вертел головой: что ж тут такого — все свои. Кто-то вдруг вскидывал руку или начинал махать обеими, и я вытягивал ладонь, вижу, мол! Рукою указывал на выход и
— Павлик с тобой хочет, — сказала Маша и повела головой вглубь зала. — Машет тебе: отзовись!
Павлик Луценко, тот самый — «Пашка, моя милиция…»
Прилюдно арестовавший когда-то в поселке начальника стройки Нухмана, тоже легенду, за то, что на «ноябрьские» у всех на глазах, подвыпивший, влепил в ухо вербованному: высокой справедливости ради в городе начальнику впаяли трое суток, больше нельзя было, стройка — ударная!
Вскинулся, нашел Павлика глазами, снова стал жестами — как говаривали на рапортах чуть не все наши отцы-строители с ударением на последнем слоге — на пальцахстал объяснять: мол, увидимся! И он снисходительно покивал, руками развел и тоже приподнял пятерню: не беспокойся, куда, мол, ты — от милиции?
— И Нухман здесь? — спросил у Марии.
— Абрам Михалыч? — уважительно переспросила. — Подходили с девочками с ним поздороваться… Сейчас покажу, где сидит…
Сама она из первых на стройке сибирячек, всем классом приехавших сюда из пригородной Байдаевки, разумеется — за романтикой, тогда за нею приезжали многие: к сосланному сюда за непокорство и своеволие Нухману.
— Как он?
— Ты знаешь, как огурчик! — сказала с радостным удивлением, но как бы и с застарелой болью: Слава, Станислав Андреич её, спиртного на дух не переносил, ни с кем не выпивал, и это тоже было негласной его виной. Сколько пришлось ей пережить, когда он, с неуемным его характером, ослеп, когда с трудом передвигался по комнатам.
А Нухман в свои девяносто без рюмки не садится за стол!
Когда получил свой трехдневный «срок» и под присмотром уже городской милиции на трамвайных путях лед окалывал, новостроечные наши, поселковые ухари ездили туда его подзуживать: мол, получается у тебя, начальник, — умеешь!
— В том-то и дело, что я и этому давно научился! — проговорил он, не отрываясь от лома. — А вас-то и сюда поставить нельзя: не будет толку!
Великие люди были — эти, настоящие-то наши прорабы!
А, может, потому-то и не дали снять тогда двухсерийный фильм по «Пашке, моей милиции», что другие прорабы, из разрушителей-передельщиков, были уже на подходе?
Пять лет назад, на празднике сорокалетия «первого колышка», попросил его: внесите, мол, Абрам Михайлович, ясность. Какой из братьев Юдиных вбил его, в конце-то концов, — Виктор или Иван?
— Если честно, не помню, — признался он простодушно. — Наверно, выпивши был…
Завязанный-перезавязанный всеми, какие только могут быть у нашего брата, у пьющего писателя, узлами, нарочно виновато сказал ему:
— Давайте хоть чокнемся!
Палец, когда стал ему наливать, к бутылке он приложил не под горлышком, а, старая школа, сверху: вдруг недолью?
— Ну, хватит, — удовлетворенно сказал потом. — А то я сегодня тут — чуть уже не со всеми… помнят меня, ты знаешь!
— Девчата передали ему, обернулся, — проговорила Маша. — Поздоровайся!
И солнышком блеснула в передних рядах облетевшая, как одуванчик, головка нашего первого начальника: обернулся, вгляделся, улыбнулся. И покачал ладонью как из правительственной машины значительно: морозоустойчивый наш бесценный реликт.