Воля дороже свободы
Шрифт:
Он досчитал до ста, а затем солнце ужалило его мириадами лучей. Порыв ветра вбил в глотку дыхание. На зубах хрустнули песчинки.
Кат сплюнул и сощурился, оглядывая уходящие к горизонту дюны. Время Разрыва текло по своим законам: на Китеже только-только начинался вечер, а здесь стоял затяжной, иссушающий полдень. Любой мироходец предпочитает отправляться в путь ночью. При этом больше шансов, что в Разрыве его тоже встретит ночь – пусть холодная и неприветливая, зато не грозящая тепловым ударом. Но наверняка угадать невозможно. Кат предполагал, что
«Подождать надо было до полуночи, – подумал Кат машинально, но тут же одёрнул себя: – Да куда ещё ждать-то. И так время потратил».
Он поправил лямки рюкзака и сосредоточился. Пневма в его теле мягко содрогнулась, указывая направление: точно на запад. Как всегда, по закону подлости, на пути торчал куст хищного винограда.
Кат взял в сторону, чтобы обойти опасность, и зашагал туда, куда клонилась его собственная короткая синяя тень.
Петер шёл сзади.
– Демьян, – негромко позвал он, по своему обыкновению, переиначив звучание имени Ката: Демиан.
– М-м?
– Значит, она не может даже выйти из дома? Никогда-никогда?
Кат скрипнул зубами. Он сильно жалел, что разболтал Петеру историю Ады. Это случилось помимо его воли: после возвращения с острова-тюрьмы Кату срочно требовалась пневма, он взял у Петера, сколько было можно, и в пьяном благодушии наговорил лишнего.
– Дом построен над нодом, – сказал Кат. – Так случайно вышло. Я же говорил.
– Говорил, говорил, – торопливо отозвался Петер. – Просто я не понимаю: можно ведь отыскать другую аномалию? Подальше от Разрыва, от всего этого?
– Нод – редкая штуковина, – неохотно объяснил Кат. – Большая удача, что мы такой нашли в городе. Верней, Маркел нашёл, мой учитель. На Китеже есть ещё пара нодов, но они слишком далеко. Не добраться.
– А если взять какой-нибудь быстрый транспорт?
Катом овладело странное чувство. С одной стороны, ему не хотелось попусту трепать языком, тем более о таких вещах. С другой стороны…
С другой – ему хотелось выговориться.
Хоть раз в жизни.
«Может, в последний раз», – невольно подумал он и сказал:
– Ей нельзя покидать дом даже на полчаса. Пневма не держится в организме. Совсем. В этом наше отличие. У меня энергия просто не восполняется, у неё – сама вытекает. Разные стадии заболевания. Поэтому её никуда и не перевезти. Ближайший нод – в Яблоновке, там, где живёт Маркел. Сто с лишним вёрст. Для Ады это верная гибель, никакой транспорт так быстро не ездит.
– А ты можешь стать таким, как она?
Кат скривился:
– Я уже много лет стабилен. Но, если что-то вызовет ухудшение болезни, то – да. Могу. Или если буду много времени проводить в её доме. Тело привыкнет к тепличным условиям и забудет, как удерживать пневму. Поэтому я стараюсь лишний раз там не засиживаться.
Петер покачал головой:
–
– Мы всякое пробовали, – с трудом сказал Кат. – Я на каждом свете знаю по десятку докторов – специально искал знаменитых, с опытом. Расспрашивал их: вдруг придумали, как это лечить. Но всё без толку. Болезнь наша – редкая, малоизученная. К тому же, врачевать упырей никто не берётся. Одни боятся, другие брезгуют. Единственное, что удалось разыскать полезного – вот эти камушки, которые показывают, сколько в теле осталось энергии.
Он тряхнул запястьем, отчего браслет глухо звякнул.
Петер вздохнул.
– Значит, остаётся только победить Разрыв, – сказал он, – раз победить болезнь не получится.
Кат не ответил. Желание выговориться пропало, сменившись тоскливой усталостью. Пневма настойчиво толкала его вперёд; он шёл, и шёл, и шёл. Шагал, стараясь выкинуть из головы все мысли, по привычке обходя кусты, наступая на голову своей тени. Дюны сменялись дюнами, очередной подъём сменялся очередным спуском, и только солнце было одно и то же – огромное, слепое, убийственно жаркое.
В душе Ката понемногу росло нетерпение, смешанное с тревогой. Он давно так долго не бродил по Разрыву в поисках точки перехода. Время отмеривало минуту за минутой, энергия постепенно иссякала, а путешествие всё длилось и длилось.
Пустыня была бескрайней.
– Уже полчаса идём, – пробормотал сзади Петер.
«А то и больше», – подумал Кат с неудовольствием. Утешало одно: плащ в самом деле оказался волшебным, ткань-самоохлаждайка самоохлаждалась вовсю. Кат даже не вспотел, хотя солнце шпарило так, словно хотело расплавить песок.
– Ада всю жизнь провела в Китеже? – спросил Петер чуть погодя.
– Нет, – ответил Кат. – Мы раньше жили в другом месте. В Радовеле. Она тогда уже болела, но не так сильно. Дружили семьями, наши родители и её…
– Наши? – перебил Петер. – Ты… не единственный ребёнок? Есть братья? Или сёстры?
Кат помолчал.
– Был брат, – сказал он. – Валентий. Валек. Он умер.
– Мне жаль, – сказал Петер с сочувствием. – Это давно случилось?
– Давно, – отрезал Кат.
…Дуб над обрывом, и чёрное пятно рядом – Ада в своём выходном платье; и другое пятно, белое – Валек в его светлой курточке. Чёрное над белым. Белое не шевелится. Кат бежит, уже понимая, что не успел, и пятна прыгают перед глазами на бегу: чёрное-белое, чёрное-белое…
Вот добежал. В пальцах Валека зажаты вырванные пучки травы, глаза белеют из-под век, кончик прикушенного языка торчит между посиневших губ.
И рыдает Ада. Я не смогла. Не смогла. Хотела остановиться. Не смогла. Стало плохо, очень плохо… Я не смогла! Что теперь будет? Что мне делать, Дёма? Что мне делать?
Он тогда всё сделал сам. Впервые. И никто ничего не заподозрил. Это стало их второй тайной. Первой тайной была связавшая их годом раньше любовь – детская, слепая, глупая. Связавшая, как оказалось, на всю жизнь.