Воля дороже свободы
Шрифт:
Будигост собрал городовых. Научил, что говорить, велел обходить дома, успокаивать население. Но полканам не верили. В книжных лавках пропали разом скупленные географические карты, в бакалейных магазинах не осталось консервов, чая и муки, в кабаках перестали наливать в долг.
По любым расчётам, городу оставалось не больше месяца.
Люди знали это.
И уходили.
– Говорят, Будигост сегодня в ратуше, – сказала Ада.
Кат издал горлом безразличный звук. Он стоял у окна в дорожных штанах и расстёгнутой рубахе, засунув большие пальцы за пояс. Отсюда, из спальни на втором этаже, открывался вид на
– Не пойдёшь к нему? – спросила Ада.
Кат обернулся. Она сидела на кровати, уже полностью одетая, и расчёсывала волосы. На туалетном столике в пепельнице дымился мундштук с недокуренной папиросой. Часы над дверью деловито покачивали маятником. У стены стояло пианино, его бронзовые педали, отполированные подошвами Ады, тускло сияли, и перламутровые ромбики, которыми была инкрустирована дека, походили на осколки радуги.
«Зачем ей знать? – подумал Кат. –Только хуже будет».
– Не пойду, – сказал он небрежно. – Смысла нет. Ничего определённого пока не нашёл, только деньги потратил. И время.
Ада, глядя исподлобья, сделала ещё несколько взмахов гребнем. Повернулась вправо-влево, изучая себя, держа на лице то специальное выражение, которое многие женщины принимают перед зеркалом. Кат смотрел на неё, не говоря ни слова. Хотел насмотреться впрок – хотя знал, что это невозможно.
Ада бросила зеркало на кровать, ссутулилась и потёрла лоб.
– Есть хочешь? – спросила она.
Кат мотнул головой.
– А что ты хочешь?
Кат помолчал. На Аде было платье с широким вырезом. Ключицы, тонкие под бледной кожей, как из алебастра вылепленные; и впадинки над ними; и ямка ниже горла; и беспокойная жилка на шее; и волосы цвета густого дыма. И всё прочее, нежное, мягкое. Её руки, которые знали столько музыки. Её лодыжки и бёдра, живот, груди – одна с родинкой, другая без. Спина с детскими лопатками. Тонкие бледные губы, чёрные цветки глаз, восточный абрис лица.
Вот что он хотел – унести всё это с собой. Как можно дальше, туда, где землю не разъедает неизлечимая язва, где не от кого хорониться, где можно просто жить, тихо и в покое. И не быть за это ни у кого в долгу.
Но он не мог.
– Мне пора, – сказал Кат. – Время поджимает. Каждая минута на счету.
Ада слезла с кровати, подошла к окну. Встала рядом, оперлась на подоконник, выглянула на улицу.
– Побудь ещё, – сказала она.
Кат застегнул рубашку до горла.
– У тебя припасы остались? – спросил он. – Сил не тратила?
Ада подцепила большим пальцем кулон на шее, демонстрируя Кату ярко светящийся камень.
– Того бугая надолго хватит, – сказала она. – Если ты об этом. И подвал едой забит. Сам, наверное, видел.
– Ладно, – сказал он. – Не ходи только в гостевую спальню.
– Да не пойду я в гостевую спальню, – сказала Ада устало. – Пусть хоть до потолка пылью зарастёт.
– Ты всё время обещаешь, – сказал Кат. – А потом идёшь чистоту наводить.
– Не буду, не буду, – она нетерпеливо притопнула босой ногой. – Проклятый этот дом. Сколько ни убирайся, всё грязное и плесенью воняет.
– Уж какой есть, – произнёс Кат, припомнив, что примерно то же самое сказал Петеру, когда тот впервые увидал особняк. – Другого не будет.
–
– Что?
Она задумалась, постукивая пальцем по мундштуку.
– Вот переносят же дома как-то. Подкапывают фундамент, ставят на рельсы, и – фью-ю… Нет, ерунда.
– Дело-то не в доме, – сказал Кат, зная, что говорит очевидное. – Дело-то в месте, где он стоит. Нод…
– Знаю, знаю, – Ада поморщилась. – Уникальная аномалия и всё такое прочее. Глупости, ясно.
– Можно, наверное, дом немного подвинуть, чтобы та спальня тоже над нодом была.
– Да я не из-за спальни… Забудь.
Снег за оконным стеклом падал совершенно беззвучно.
– Я потом спрошу у каких-нибудь строителей, – сказал Кат. – Когда вернусь.
– Может, и не будет никакого «потом», – сказала Ада легко. – До этой жути полтораста вёрст. Две-три недели – и сюда придёт. И всё исчезнет. Китеж. Парк. Дом мой несчастный. Нод под ним тоже…
– Брось, – сказал Кат. – Я успею.
Ада кивнула, глядя в окно.
– Да и прах бы с ним со всем, – проговорила она еле слышно. – Разве это жизнь? На улицу не выйти. Людей гублю, чтобы самой не загнуться. Тебе одни хлопоты.
– Брось, – повторил он настойчиво.
Ада качнула головой.
– Об одном жалею, – глаза её смотрели куда-то поверх заснеженного парка. – Что тебя больше не увижу. Вот что жалко. Мало мы с тобой вместе… времени… провели.
Кат шагнул к ней, встал сзади. Сверху ему был виден ровный пробор в пепельных волосах.
– Мне нельзя здесь долго быть, – сказал он.
– Тебе нельзя здесь долго быть, – эхом откликнулась она. – А то станешь, как я. Не хочу, не надо. Скверно это – стать, как я… Ладно, извини. Вздор несу, не слушай.
Она затушила папиросу о подоконник, повернулась к нему и, встав на цыпочки, хотела обнять. Но Кат подхватил её на руки, и Ада, будто маленькая, спрятала лицо у него на груди. Она была лёгкая-лёгкая, он мог держать её на руках хоть весь день.
Вот такие минуты он и вспоминал, когда был далеко от дома. Когда охотился на других планетах за ценными, опасными диковинами для Будигоста или для Килы. Когда высматривал занесённые песком кусты хищного винограда в Разрыве. Когда искал посреди чужого города того, кто согласится продать пневму обессиленному упырю… Помнил он и то, какой Аду делал голод. Как она высасывала жизнь из очередного бедолаги, подвернувшегося молодцам Килы – такое он тоже помнил. Но не вспоминал.
Если кого-то любишь, надо это уметь. Помнить, но не вспоминать.
Часы над дверью качали маятником, отмеряя потраченное время.
– Ой, – сказала Ада, встрепенувшись. – У меня же есть для тебя кое-что.
– Что?
– Увидишь, пусти.
Она бесшумно выбежала из спальни и почти сразу вернулась, неся в руках большой свёрток какой-то ткани, перевязанный атласной лентой. Кат взял свёрток, снял ленту, и ткань, тяжело зашелестев, развернулась.
Это был плащ.
Кат привык к своему старому плащу. В нём было почти не жарко ходить по Разрыву и почти не холодно гулять по зимнему Китежу. В крайнем случае, его можно было снять. Или надеть в дополнение свитер. Словом, это был хороший плащ. Длинный. С карманами.