Вопрос

Соловьев Всеволод Сергеевич

— Что вы длаете? Лжете вы — она жива! она жива!.. оставьте ее!.. не смйте трогать!..

XII

Приступъ совсмъ безумнаго отчаянія смнился оцпенніемъ. Въ день похоронъ Маши, Матвевъ постороннему человку могъ показаться равнодушнымъ. Одъ былъ какъ во сн, двигался безсознательно и совсмъ не понималъ того, что происходитъ. Даже когда опустили Машинъ гробъ въ могилу, у него не показалось ни слезинки, и желтое, осунувшееся лицо его не измнило своего застывшаго, уныло-спокойнаго выраженія. Разсянно взялъ онъ горсть земли и бросилъ ее въ могилу.

Когда онъ вернулся долой, у него явилось такое ощущеніе, будто въ груди большой,

тяжелый камень, котораго сбросить нтъ возможности, такъ что и пытаться нечего. И кром этого ощущенія сильно давящаго камня, въ немъ ничего не было. Весь міръ, все — пропало, потеряло всякій смыслъ,

Анна Степановна принесла ему двочку, пробовала говорить съ нимъ; но онъ совсмъ ее не слышалъ, а отъ двочки отвернулся и махнулъ рукою.

— Унесите ее скоре!

Дни стали проходитъ за днями. Онъ мало-по-малу вернулся къ своей обычной жизни, отправлялся на службу, составлялъ бумаги, встрчался съ людьми, разговаривалъ, даже разсуждалъ. Но ко всмъ и ко всему, что онъ длалъ, о чемъ говорилъ и разсуждалъ, — онъ относился съ равнодушіемъ и безучастіемъ. Камень продолжалъ давить его такъ, что онъ иногда почти задыхался. На свою двочку онъ никогда не глядлъ, не подходилъ къ ней, а когда слышалъ ея крикъ, то запиралъ двери.

Теперь онъ жилъ и ночевалъ у себя въ кабинет и въ спальню не заглядывалъ.

Онъ получилъ способность по цлымъ часамъ проводить въ забытьи, въ полудремот, ни о чемъ не думать и всячески старался развивать въ себ эту способность, такъ какъ во время забытья ужасный камень почти не чувствовался. Скоро это забытье иногда стало находить на него и вн дома, на служб, во время работы или разговора съ кмъ-нибудь. Онъ останавливался, но докончивъ фразы, не отвчалъ на вопросъ, глядлъ прямо въ глаза человку — и не видлъ его. Сослуживцы и знакомые ужъ толковали о томъ, что съ Матвевымъ не ладно, что онъ того и жди совсмъ сойдетъ съ ума…

Такъ прошло два мсяца. Кто за это время не видалъ его, не узналъ-бы. Отъ него остались кости да кожа, глаза ввалились и обвелись черными кругами. Долго жить въ такомъ состояніи было нельзя.

Какъ-то, это было въ ясный весенній день, Матвевъ вернулся домой совсмъ разбитый: давящая тяжесть въ груди душила невыносимо. Теплое, весеннее солнце, оживленіе и шумъ на улицахъ, вс проявленія жизни, особенно бросившіяся ему въ глаза, привели его, наконецъ, къ просто и опредленно сложившейся мысли, что жить больше нельзя и что необходимо, и какъ можно скоре, покончить съ этой невыносимой тяжестью…

И вотъ, когда новая его мысль уже перешла въ ршеніе, его взглядъ случайно упалъ на большой портретъ Маши. Онъ сталъ глядть; но видлъ вовсе не веселое, хорошенькое личико, изображенное на полотн, а измнившееся, искаженное долгимъ страданіемъ лицо, съ загадочнымъ, потухшимъ взглядомъ. Онъ ощутилъ, физически ощутилъ Машу здсь, на своей груди, и явственно разслышала, ея предсмертный шопотъ, ея послднія слова:

«Береги ее… береги»…

Онъ задрожалъ всмъ тломъ, поднялся и, почти не отдавая себ отчета въ томъ, что длалъ, направился въ спальню. Все было тихо. Веселый лучъ солнца врывался въ окно и прорзывалъ широкой полосою всю комнату. Двочка тихо спала за кисейнымъ пологомъ колыбельки. Кормилица, добродушнаго вида молодая еще баба, курносая и съ веселыми глазами, сидла въ сторон, ничего не длая, сложивъ руки подъ высокой грудью. При вход барина, котораго она до сихъ поръ видала только мелькомъ, издали и считала «порченымъ», она не шелохнулась и только ротъ раскрыла отъ удивленія.

Матвевъ прямо подошелъ къ колыбельк, сталъ передъ нею на колни и тихонько отпахнулъ пологъ. Онъ увидлъ маленькую головку въ чепчик, изъ-подъ котораго золотились пушистые волоски, бленькое круглое личико съ полуоткрытымъ крохотнымъ ротикомъ

и закрытыми глазками, опушенными длинными черными рсницами. Онъ глядлъ, глядлъ, затаивъ дыханіе, и вдругъ головка пошевелилась, и большіе темные глазки глянули прямо на него, прямо ему въ глаза, необыкновенно серьезно и внимательно.

Неизъяснимый приливъ любви, блаженства, нжности охватилъ его, слезы такъ и брызнули, и въ то-же время онъ почувствовалъ, какъ отходитъ отъ его груди тяжелый камень, какъ съ каждой секундой становится все легче дышать.

— Маша! Маша! — шепталъ онъ.

Двочка заплакала, и все ея личико сморщилось, покраснло.

Онъ осторожно, дрожавшими руками, вынулъ ее изъ колыбельки, и прижималъ къ себ, и покрывалъ жадными поцлуями ея сморщеный лобикь, ея глазки, ея горячія, пушистыя щечки.

Кормилица стояла возл и, широко улыбаясь, показывая свои большіе блые зубы, говорила:

— Баринъ, а баринъ! да, вдь, этакъ вы ее испужаете!..

XIII

Съ этого дня для Матвева началась новая жизнь. Онъ вышелъ изъ своего забытья, камень не давилъ его больше. Онъ продолжалъ сильно тосковать по жен, то и дло возвращался къ ней мыслью; но въ минуты, когда тоска и горе одолвали онъ шелъ къ «маленькой Маш», и ребенокъ давалъ ему такую отраду, что тоска и горо ослабвали, затихали.

Маленькая Маша сдлалась единственнымъ живымъ интересомъ, смысломъ его жизни. Онъ пересталъ бывать въ обществ, никто не видалъ его въ театрахъ, да и нигд не видалъ. Окончивъ служебныя занятія, онъ возвращался домой, и когда Маша не спала, онъ возился съ нею; когда она засыпала, онъ уходилъ въ сосднюю комнату и брался за книгу, то и дло отрываясь отъ чтенія и прислушиваясь.

Хозяйствомъ его въ то время управляла пожилая нмка, рекомендованная Анной Степановной. Но эту нмку онъ почти не видалъ. Лучшими его друзьями были теперь кормилица и старая няня, взятая тоже по рекомендаціи Анны Степановны.

Эти дв женщины ходили за Машей, любили Машу и между ними и бариномъ не могло не установиться близости, такъ какъ интересы у всхъ ихъ были общіе. И кормилица, и няня теперь души не чаяли въ барин. Проснется онъ утромъ и звонитъ, а черезъ нсколько секундъ ужъ слышитъ за дверью старушечій голосъ:

— Вотъ и нашъ папочка проснулись… а Машенька давно дожидается… Постучи, матушка, въ дверь ручкой, скажи: папочка, можно къ вамъ?

— Можно, няня, можно, давайте ее сюда!

Толстая маленькая старушка съ огромной бородавкой возл носа, вноситъ Машу, которая подпрыгиваетъ у нея на рукахъ, барабанитъ ее по круглому животу крохотными пухленькими ножками и, вытянувъ впередъ рученку съ отставленнымъ указательнымъ пальчикомъ, усиленно и напряженно хочетъ что-то сказать, что-то объяснить очень интересное и важное:

— А… а… а!.. бу… за!..

— А у насъ, скажи, папочка, зубочекъ новый за ночь вышелъ! — радостно говоритъ няня.

— Гд? гд? Покажите!

Онъ беретъ на руки Машу, цлуетъ ее, хочетъ разжать ей ротикъ. Но она не дается, ежится, хитро такъ смотритъ.

XIV

Время шло. Кормилица жила уже въ деревн и являлась разъ въ годъ навстить барина и свою барышню. Она являлась съ загрублымъ, обвтреннымъ, быстро старвшимъ лицомъ, приносила съ собою запахъ деревенской избы и неизмнный гостннецъ — полотняный мшечекъ съ калеными орхами. Матвевъ встрчалъ се какъ родную, любимую сестру, троекратно крпко цловался съ нею, разспрашивалъ ее обо всемь и, въ свою очередь, разсказывалъ ей «все», такъ какъ его «все» заключалось въ Маш. Передъ отъздомъ въ деревню кормилица входила къ нему въ шушун, съ головою, обвязанной большимъ клтчатымъ платкомъ, и, низко кланяясь, говорила: