Ворчливая моя совесть
Шрифт:
— Съел.
— Не ври! Такой кусище взял пять минут назад и… Отдал кому? Или выбросил?
— Выбросил. Мне расхотелось.
— Зачем же выбрасывать?! Ты разве не знаешь — выбрасывать хлеб не к добру. Хлеба не будет!
— Ну да, не будет, — засмеялся Вовка, — в магазине купим!
— Слыхали? Что скажете? — оглянулся Савельев в поисках союзников. — Вот вам новое поколение. В магазине купим. Ничего не понимают, ничего не ценят. В войну бы такой ломоть пшеничного, да с маслом!
Пассажиры подхватили предложенную тему с удовольствием.
— Не понимают, нет. Булки
— Да они горя не видели, вот и привередничают. Ананасы им подавай, фейхоа!..
— А что это такое — фейхоа? — заинтересовался Вовка.
— В Абхазии растет, вроде сливы. Очень вкусная, сочная.
— В войну, помню, жуешь черняшку, жуешь, а проглотить жалко. Удовольствие-то растягиваешь, растягиваешь… Я тогда на минно-снарядном участке работала, в пятнадцать-то лет.
— Что в тылу, что на передовой, — согласился Савельев, — и в прошлую войну, и в позапрошлую, гражданскую — всегда голодно было. Вот белых, например, взять. Те хорошо питались. Зарубишь какого-нибудь, а на нем фляга со спиртом, галеты, шпик…
— Деда, ты про белых уже рассказывал, ты про немцев расскажи.
— А что немцы? То же и у немцев. Шпик, галеты… Вместо спирта — шнапс.
— Пить-то его можно — шнапс? — поинтересовался кто-то.
— Слабенький… — поморщился Савельев, — но за неимением спирта… Да-а-а… — задумчиво протянул он. — Как сейчас помню — Одер мы перешли. Лед уже гнулся, к весне дело. Возле Кюстрина… — Он надолго замолчал.
— Деда, а дальше? Что дальше было?
— Что ж дальше? Дальше были Коттбус, Люббен, Люккау, Финстервальде…
— Ух ты-ы-ы! Сколько-о-о!..
— Учись хорошо, Вова, — сказал кто-то наставительно, — тогда и ты там побываешь!
— Потому мы и людьми стали, — невесело вздохнул кто-то, — что горюшка хватили, войнами этими намучены. Душа-то рваная вся, с пол-оборота и на плач отзывается, и на песню.
— Деда, я тоже хочу человеком стать! Пусть и сейчас война будет!
— Типун тебе на язык! — послышалось со всех сторон.
— Тьфу! Что выговорил! — возмущались одни.
— Несмышленыш, — пытались объяснить Вовкины слова другие.
Новая пристань возникла справа по движению теплохода. Послышались команды капитана:
— Почту приготовьте, боцман! Почту!
Берег все ближе. Мальчик в ушанке подъехал на унылой бочкообразной лошаденке, ждал. Лег на спину лошади, ноги вытянул, как на диване. Она стояла смирно, равнодушная ко всему на свете. Несколько домиков в отдалении. Ближе, ближе, пристали. Грохоча ботинками, с вытаращенными от восторга глазами пронеслись вдруг по палубе юнги. Впереди всех Саранчин.
— Там человек прячется! Внизу, в ящике! — вопил он радостно. — Я уже давно за ним… Как пристань — он прячется. Товарищ боцман! Товарищ капитан!
Словно ветром сдуло куда-то Вовку.
— Вова, — оглядывался по сторонам дед, — Вова! Вы внука моего не видели? Вова!
Сбежалась команда. Столпились пассажиры. Спустился капитан.
— Тихо! — поднял он руку. И столько спокойной, хмурой силы было в его голосе и сутулой, кряжистой фигуре, что все без исключения подчинились. Замерли.
— Там, — шепотом произнес Митя Саранчин, показывая
— Назад! Все назад! — послышался чей-то хриплый, высокий до визга голос. — Назад, говорю! Расступитесь! А то я его оглушу! Слышите, назад! Дайте пройти! — Одной рукой — левой, обмотанной грязным бинтом, — он прижимал к себе плачущего Вовку, нес его, прикрывался им. Другой… В правой у него была железка.
«Это тот, — узнал Фомичев, — тот, что просил бритву… Ах… Гнусь болотная!»
— Отпусти мальчика! — пробивался Фомичев сквозь толпу. — Попробуй только, гад!
— Назад! — попятился тот. — Назад! — и поднял руку с железкой.
— Назад, Фомичев! — крикнул и капитан. — Не подходите! Никто не подходите! Я сам…
— Вовка! Вова! — кричал дед Савельев. — Ах, Вовка, Вовка… — Его удерживали, не пускали. — Что ты наделал, Вовка?!
— Деда, — отозвался мальчик сквозь слезы, — у него шесть пальцев на левой. Я посмотреть только… Я не знал… Я думал…
— Отпусти ребенка! — крикнул Серпокрыл. — Отпусти, слышишь?
— Нет! Нет! Дайте уйти! Я за себя не отвечаю! Мне терять нечего! Я… Меня…
«Какое же у него лицо поганое, — с изумлением всматривался Фомичев, — белое, как бумага. И глаза белые… Плачет… Вот гнусь!..»
Они плакали оба. И Вовка, и этот человек. Четыре пальца его левой руки были забинтованы. За исключением большого пальца и мизинца. Да, шестипалый!
— Ладно! Иди! — сказал Серпокрыл. — Проходи! Ну! Только учти… Если… Если тронешь… Иди! Расступитесь! Пропустите его!
Озираясь, захлебываясь подавленными рыданиями, Человек, Который Просил Бритву быстро прошел меж двумя группами тут же сомкнувшихся за его спиной людей, повернулся лицом к ним, попятился, быстро оглядываясь, чтобы не споткнуться. Все молча, тяжело, часто дыша, двинулись за ним. Мальчик на лошади все еще полулежал, как на диване, с интересом следя за развитием событий.
— Слезай! — крикнул ему Человек, Который Просил Бритву и сдернул его с лошади. — Назад! — крикнул он горлом. — Не подходите! Капитан, скажи им! — опустил Вовку на землю, но, продолжая держать его за воротник, вдел ногу в стремя, подпрыгнул раза два, уселся верхом. — Капитан! — крикнул он, всхлипывая. — Я пацана не тронул! Будь человеком — не сообщай! По рации не сообщай! Будь человеком! — Ударил лошадь пятками своих тапочек в бока. Еще… Изо всех сил. Она резво тронулась с места. И только тогда он выпустил Вовкин воротник. Пассажиры, команда бросились к мальчику, окружили его. Кто-то хотел было бежать дальше, но остановились. Разве догонишь?
— Не уйдет, — посмотрел капитан, — тут не убежишь. Некуда.
— Почта нам есть? — спросил мальчик, оставшийся без лошади. — Я за почтой приехал. А этот, — кивнул он вдаль, — он что — с вами поедет? Или здесь останется?
— Пойдем, возьмешь почту, — сказал Серпокрыл. — Он здесь временно останется. Боцман, займитесь почтой!
Шумно обсуждая происшедшее, хохоча, ероша Вовке волосы, все двинулись на теплоход. Кто-то воспользовался случаем, отбежал, стал за дерево…
— У него на левой руке шесть пальцев, — рассказывал Вовка, — деда, правда-правда! Я считал!