Ворон на снегу
Шрифт:
Миша сидел на дальнем углу стола, придвинув к себе тарелку и отгородив её руками. За его спиной томился скрюченный доход, надеясь, что что-нибудь перепадёт ему.
– Отдай, – великодушно распорядился я.
– Что? – спросил Миша, недоумённо оглядываясь.
– Ужин отдай ему, – сказал я, кивая на дохода. И, достав из кармана творожную шанежку, подал Мише. – Мама на свидание приехала. Пойдём. С вареньем и с ватрушками чай будем пить.
Глаза у Миши загорелись и тут же погасли. Ему тоже очень хотелось, чтобы с матерью повидаться.
Он, Миша, был у нас в
И то, чему Миша научился у этого самого Кола-Оглы, чуть не привело его, Мишу, к гибели от выстрела конвоира.
Тогда пригрело солнце, вся бригада вылезла из промороженного капустного сарая на солнцепёк передохнуть, обогреться. На всех напала охота похвалиться каким-то своим умением. Один показывал, как он языком достаёт подбородок, другой ухом, похожим на раковину, дотягивается до носа, третий уверял, задыхаясь от азарта, что если на спор, за горсть табаку, он выдавит пальцем себе глаз и потом заново на место вставит. Мне похвалиться было нечем. Миша же, резвясь, подпрыгнул и сделал двойное или даже тройное сальто в воздухе, при этом перемахнул с одной стороны костра на другую сторону. То есть через костёр перемахнул. Бригада стала просить его, чтобы парнишка показал что-то ещё. Миша изобразил катящееся колесо. Этаким вихрем прокрутился – голова-ноги, ноги-голова. Да вокруг костра по подсохшей поляне, да вдоль сарая – прокатился. Вот уж поразил!
Миша отдышался и какие-то ещё кренделя выказал: стойка на одной руке буквой «Г», потом также буквой «Г» на одной ноге. Конвойные, сидящие на чурбачках по углам отведённой нам территории, не запрещали такое баловство, смотрели с любопытством, дескать, эко какие фокусы могут эти зэки вытворять.
А потом Миша и вовсе вошёл в азарт, глаза лучились, ему захотелось выложиться на полную катушку, тем более, это было на второй или на третий день после того, как он получил из деревни посылку, силёнок немного наел, мускулатура заиграла.
Он упал на правый бок, вернее на правую руку, пимами намокшими тряхнул в воздухе, тут же опёрся на руку левую, изогнувшись в левом боку, шапка с головы слетела, а туловище Миши таким манером пошло весело вертухаться по склону, к зарослям набирающего почки тальника, где под ещё нетронутым навалом снега дремала речушка с прорубью.
Земля с прошлогодней травой на склоне уже успела вытаять и обсохнуть. Тот конвойный, который сидел на вытаявшем склоне, забеспокоился, взял в руки оружие, до этого стоявшее приткнутым к дереву.
Мише бы остановиться, а он, подхваченный разожжённым в себе куражём и нашим весёлым улюлюканием, по инерции отмерял и дальше сажени – голова-ноги, ноги-голова…
Забыл Миша, дурак деревенский, что уже за метр до запретной полосы конвойные стреляют без предупреждения. На поражение стреляют. Выстрел грянул! Не мог не грянуть.
Конвойный на счастье кривой оказался, с бельмом на глазу. Некривые-то все на фронт давно
Дураку Мише, мечтающему обучиться на циркача-акробата, полагался карцер и изрядный навар к сроку по статье «За попытку к бегству», а всей бригаде ужесточение режима и перевод на урезанную хлебную пайку.
Бригадир наш оказался мужиком смекалистым, практичным, – у него золотые зубы, три или четыре, под вздёрнутой верхней губой, это вызывало у охраны почтение, – он как-то утряс конфликт, умилостивив старшего конвоя аппетитным куском сала из чьей-то посылки – дело было замято.
А вот драться Миша при своих циркаческих талантах не умел, ну, никак. И не хотел драться. Его мог «оттянуть» любой тщедушный доход. Доходы это дело освоили блестяще – умение «оттягивать» противника. Они орут больше от страха: «Я тебе пасть порву, я тебе зенки выткну…»
Миша обычно тушуется, теряется, когда на него так орут истерично.
И уступает. Тем самым вдохновляет хиляка-дохода на более активное наступление. А надо сразу врезать такому нахалу прямиком в лоб. Прямиком и резко.
Впрочем, если этот подонок не трясёт перед твоим лицом пальцами-рогулинами, можно и не сразу целить ему в лоб, можно и погодить, смотря на дальнейшее развитие событий. Я уже говорил, что мне эта наука «удара в лоб» даётся сложно. Не могу я, как и Миша, душа к этому не лежит. Жалость глупая одолевает к всякому подонку-визгуну.
Достопримечательностью в бригаде был ещё и Женя Ястревич, по кликухе «Хохол». Он уверял, что родом из Одессы, с какого-то там самого знаменитого квартала (я не запомнил), и что всю жизнь прожил в Одессе. По-моему, он наверняка врал. А враль он был отменный. Мог он быть из любого другого города, также из Киева, Рязани, из Воронежа, Бердычева…
Кстати, про Бердычев Женя Ястревич напевал песенку лихую:
Эй, Бердычев, мой Бердычев, не тому меня обычев,
На красиву жизь пустив,
Судьбой жиганской наградив».
При этом неясно было, как понимать на хохлятский манер произнесённое слово «обычев», то ли в смысле «обычил», то есть в быки произвёл, то ли в смысле «обучил».
Гляделся Женя Хохол и на двадцать с немногим, и на вдвое старше, то есть на пятьдесят. На фиолетовом лице кожа вся смятая, отстала от скул, омертвела. И совсем неожиданно серые выпуклые глаза его вдруг начинали светиться иронией, бесшабашностью.
– Эй, гитару подайте мне! – шумел он. – Фраера!
А так как никакой гитары на капустном бурте, понятно, не могло быть, – и вообще окромя мороженых кочанов ничего тут не было – он брал удобное полено из кучки дров, приготовленных для костра, складывал калачиком ноги, раскачивался и начинал бить азартно худыми пальцами по дереву. Натурально заводился:
Ай, ну разменяйте мне да сорок миллионов,
Ай, свою Сару пойду я да навещу?