Ворон на снегу
Шрифт:
Раскрой овчинного лоскута производил Федя Брулюк, по прозвищу Бруль, рукастый, толстогубый угрюмый парень, он до заключения работал с отцом в скорняжной мастерской, дело своё знал. Ловким движением руки выбрасывал лоскут на верстак и сразу же, едва лоскут распростирался во весь свой объём, он тут же кидал на него лекало и правой рукой, зажавши в пальцах раскройный нож, виртуозно вырезал подошву. Затем выкраивал боковые половинки, т.е. щёчки и заднички. В отходы из лоскута уходило минимум.
– Гарный хлопец. Ось, який гарный, – хвалила Дуся, останавливаясь за спиной Бруля.
У Феди Бруля пагубная слабость была, когда не занимался он раскроем, то левая рука его была постоянно в кармане штанов, где он мял свой толстый початок. Дуся не могла не приметить такую
Дело на фабрике шло сплошным конвейером. В смежном корпусе производилась выделка шкур, там работали бригады из взрослого мужского лагеря. Одни шкуры превращались в кожу, другие – в овчину. К нам лоскут поступал на тележке из смежного цеха, где вольнонаёмные женщины шили белые фронтовые полушубки, которые так и назывались: «фронтовки».
Для кого шили мы тёплые меховые тапочки, нам объяснили – для госпиталя раненым.
Я истосковался по цеховому производству и набросился на такую работу с жадностью, с азартом. Дуся хвалила и меня:
– Ось, який ты гарный парубок, – Дуся была эвакуирована с далёкой Украины, её городок с первых недель войны оказался под немцами.
Мастер записывал на доску, кто сколько произвёл. Норма дневная на пошиве: пять пар. До обеда три пары и после обеда две. Это за пайку в шестьсот граммов. Не справился с нормой – пятьсот граммов. За шесть пар – семьсот граммов.
На норму мне удалось выйти на третий или на четвёртый день обучения. Приятно тут было всё: терпкий запах просмоленной дратвы, кисловатый дух кожаного лоскута и, конечно, Дусин хвалебный говорок.
Сидя на низких табуретках, пацаны ревниво глядели друг на друга: как бы не отстать от других. Кто-нибудь объявлял показательное состязание: одновременно брали с верстака заготовку, инструмент, оснастку и под звонкую команду: «Начали!» – приступали к шитью. Дратва свистела, руки мелькали. Полная сосредоточенность. Тут уж не до разговоров, не до трёпа. Только сопение. Пошло-поехало! Забывалось в такие моменты, что ты зэк, что за окном часовой с винтарём тебя караулит, высунулся за проволоку – пуля прилетит.
Вот настала ответственейшая минута. Кто-то наиболее сноровистый демонстративно и торжественно первым шлёпал подошвой тапочка по верстаку и восклицал: «Готово!»
Приходилось и мне быть первым изредка. Ни с чем несравнимое состояние. Вот последний затяг дратвы. Обрезание ножом дратвы. А руки трясутся. Всего лихорадит. Потому что в этот самый последний момент кто-то может–тебя–опередить. А уж когда выдёргиваешь из внутренностей тапочка колодку, то и совсем бить дрожью начинает. До победы-то секунды остались! Надо успеть хлопнуть готовой продукцией по верстаку. Хлопнул – тут уж всё в порядке. Тут уж ты в фаворе. Успокойся. Но успокоиться ещё не можешь. Инерция соревновательного азарта в твоём теле остаётся. И кто-то секундами позднее тоже кричит:
– И у меня готово!
Но бывает (и чаще), когда кто-то секундой (одной лишь секундой) раньше тебя кричит: готово! И хлопает тапочком по верстаку. Обидно. Но… Кто это кричит? Да ведь Пашка, дружок мой, паршивец! Ну, даёт! Дуся подбегает к нему: «Ось, гарный хлопец, гарный!» Голос у Дуси мягкий и улыбка у неё мягкая, и вся она какая-то мягкая, обволакивающая. Вотсейчас Пашку тискает, вжимает в себя. Однажды она приснилась мне во сне: будто я весь голый, а она просунула руку ко мне сзади и за самое такое место набухшее взялась и держится… После этого я стеснялся на неё глазеть, целый день не глядел, мне казалось, что она тоже видела такой сон, и всё, всё знает.
А потом я случайно заглянул в кладовку, где хранились лоскуты, и куда Федя Бруль ходил получать эти самые лоскуты для раскройки. Лоскутами, как и всеми заготовками, ведала Дуся. Готовой же продукцией ведал мастер, тоже вольнонаёмный, инвалид, его кладовка была в другом конце цеха. Так вот, когда я случайно открыл дверь Дусиной кладовки, то увидел в куче меховых лоскутов свою наставницу Дусю, она сидела в странной позе, с болезненно открытым ртом.
Я решил, что с ней стряслось что-то
Шокированный и пристыженный, я прибежал на своё рабочее место, взял табуретку и пересел на другую сторону верстака, дальше от рабочего места Дуси.
Я возненавидел жопастую Дусю. Я возненавидел толстогубого Бруля.
Я запрезирал себя!
Так же когда-то разрушилось моё трепетно-сыновье отношение к дяде Степану. И вышло-то как. Точно: один к одному почти.
В сушилку заходила женщина по имени Тоня, маленькая, похожая на курочку, она разувалась, ставила на печь свои пимы и сидела, ждала, пока они подсохнут. Иногда она не дожидалась, уходила в какой-нибудь другой обувке, а утром приходила за сухими пимами. Приходила задолго до развода. Она была расконвоированная, могла ходить по всей большой зоне, ходила свободно и за зону, такой был для неё режим. Носила из городского отделения почту. Тоня проявила ко мне доброту своего мягкого сердца, я тянулся к ней, тем более, что она была из Колыванского района, в каком я жил с мамой и со всей нашей семьёй до переезда в город Новосибирск. Садилась на угол печи и, подобрав босые ноги, что-нибудь рассказывала из происшествий. А происшествий ведь в зоне много, разные они, не только печальные, а и забавные. Пошёл один зэк в столовую дрова колоть. Повар говорит: вот десять чурок расколешь – супу налью. И отобрал из кучи самых суковатых чурок, а сам ушёл. Зэк сообразил, тут же положил суковатые в кучу, а вместо них взял гладкие и расколол быстро. «Готово», – докладывает повару. Повар, как и обещал, налил супу и ещё хлеба кусочек прибавил за старание. На другой вечер зэк опять приходит, повар опять выбирает ему суковатые чурки, а зэк также хитрит и получает суп с кусочком хлеба. На какой-то день повар обнаружил, что суковатые чурки не убывают, как были целые, так и есть, и решил наказать наглеца, а наглец-то больше не появился, не дурачок же он.
Рассказывая этот курьёз, Тоня так заразительно смеялась, что и мне становилось смешно, хотя сама история не показалась мне смешной, больше грустной. Или о том, как один зэк добыл у вольняшки спичечный коробок соли, в бараке на соль выменял три коробка табаку, на табак выменял штаны, надел их, лёг в них спать, а утром хвать, штанов-то на нём и нет – стащили с сонного. Или же вот про то, как в зоне оказались семеро Поповых и все Иваны Фёдорычи. Объявление даётся: к оперу явиться одному, а приходят семеро. Режим нарушил один, а в кандей сажают всех семерых. Намучилось начальство с ними, пока не разогнало их по этапам. Хе-хе.
Дядя Степан, как обычно, задерживался в нарядной. Когда же приходил, она, как-то став угловатой, торопливо, смущённо начинала собираться на выход, дядя Степан шёл провожать её.
В тот поздний вечер я, намёрзшись на работе, устал, клонился ко сну и заснул, когда Тоня ещё не ушла, а только собиралась, надевала пимы и разговаривала с дядей Степаном. Разговаривали они о последних лагерных новостях: о групповом побеге зэков из железнодорожной погрузочно разгрузочной бригады, о зажимистых нарядчиках, о хозработах, к которым Тоня имела прямое отношение. Пробудился я от звуков, будто кто за окном мягко пилил. Кто бы мог среди ночи устроиться за окном пилить? – навострился я. А может, подкоп делают урки для побега из соседнего барака, и под землёй их работу так слышно? Но нет, звуки не из-за окна, а с правой стороны, из-за печи. Я приподнял голову, лунная полоса через узкую прорезь окна ложилась и стекала вниз бледно-жёлтыми подтёками. На узком топчане, между стеной и печью, были дядя Степан и моя подружка Тоня. Стыдные звуки продолжались так долго, и они были так нестерпимо проникающими, что не помогал и толстый пим, которым я заложил своё ухо, крепко придавив голову к подушке. Всё моё тело объялось пламенем, как берёзовое неошкуренное полено в печи, поллюция случилась сама собой, выплеснулось из меня, дурака, наверное, море, и я потом весь день на работах маялся от неудобства, так как взявшиеся сухой коркой подштанники тёрли промежье.