Восемь пуль людоеду
Шрифт:
– Понимаю. Дверь была закрыта. Никаких щелей. Это во-первых. А во-вторых, даже если дверь и раскрыта настежь, то все равно, лежа в постели, невозможно видеть прихожую. Это реально, если стоять у окна, лицом к двери, да и то… А лежа в постели – нет, невозможно.
Руднев хлопнул себя по коленям и распрямился.
– Это мне нравится, – сказал он. – Это нам на пользу… Хотя хочу тебя предупредить – все очень и очень серьезно. Не стоит ни на минуту забывать об этом, Антон.
Антон нахмурился с какой-то, как показалось Ирине, брезгливостью. Она хотела еще раз напомнить Антону, чтобы тот не смел грубить адвокату, но брат не дал ей и рта раскрыть.
– Какого черта? – сказал он. – Если ты думаешь, что я буду тут расшаркиваться перед тобой только потому, что ты адвокат, то ошибаешься… Знаешь, кого я не люблю больше всего на свете? Адвокатов.
– Все не любят адвокатов, – согласился Руднев. – Но когда приходит нужда, многие бегут именно к нам, адвокатам, и готовы последнее отдать, лишь бы их дело попало к кому-нибудь половчее… Впрочем, этот довод стереотипный. То же самое говорят о себе милиционеры, сантехники, связисты и еще целая армия народу. И даже бандиты.
– Заткнись, – посоветовал ему Антон.
– Антон! – вспылила Ирина, вскочив со стула. – Мне кажется, будет лучше, если ты действительно сперва проспишься, там, на нарах…
– А я и так спал, пока вы не пришли, – сказал Антон невозмутимо. – И я не просил меня будить. И тем более не просил тебя приводить с собой адвокатов.
Знаешь, Птичка, если бы я боялся тюрьмы, то попросту убежал бы и не стал дожидаться, когда за мной придут.
Ирина посмотрела на Руднева. Тот, поймав взгляд, коротко покивал: мол, видишь, я так и предполагал.
– Но почему?! – спросила Ирина с чувством, возведя руки к небу. – Почему ты сделал это?
Антон рассмеялся. Потом сказал:
– Если честно, то я и сам не знаю… Может быть, и не стоило этого делать, а может, и наоборот, – надо было сделать это уже давным-давно… Кто знает? И если уж кто-то и виноват, что все сложилось таким образом, то это не я.
– А кто же?
– Не знаю. Может быть, и ты.
– Я?! – возмутилась Ирина. – Ну, знаешь ли… Спасибо, Тошка, спасибо, братец драгоценный. Разреши узнать, с чего это вдруг ты сделал такие выводы?
Скривившись, Антон махнул на нее рукой.
– Сестренка, прекрати! Ты же прекрасно знаешь, что я не мастак что-нибудь объяснять. Это у нас Славка писатель, мастер слова и все такое прочее. А я – так, просто бандит, и ничего более. Да и долго все это объяснять. Может получиться целый роман, а у меня нет времени писать романы, я не Славка.
– Ты упомянул его уже дважды. Это что – зависть?
– Ха! Нет, Птичка, я человек не завистливый. И Славку я упомянул не потому, что злюсь: у него, видите ли, жизнь сложилась, а у меня, видите ли, нет; у него видите ли дом, жена, дети, популярность, а у меня только наручники да нары… Нет, все совсем не так. Просто я в самом деле вряд ли смогу что-нибудь объяснить. Это как цепочка – начнешь говорить одно, оно потянет за собой другое, потом третье и так далее. Она может уйти слишком глубоко в прошлое, эта цепочка, но что самое обидное – все это никому не будет интересно, кроме меня самого.
– Мне будет интересно, – вставил Руднев.
Антон посмотрел на него слегка затуманенным взглядом. Потом продолжил, словно и не заметив реплики:
– Да и в этом ли главное? Никого не должно волновать, ПОЧЕМУ я это сделал. Сделал – и все тут! И если ты хочешь помочь вытащить меня отсюда – пожалуйста, я не стану мешать. А если не хочешь, то упрашивать я тоже не буду, как-нибудь обойдусь.
Он говорил очень твердо, уверенный в собственной правоте, но на последнем слове что-то случилось с его голосом – едва заметное, неуловимое, словно споткнулся Антон на этом месте, да споткнулся так, что с размаха упал лицом в грязь и от обиды закусил губу, чтобы не расплакаться.
Вряд ли Руднев обратил на это внимание. Но Ирина слишком давно знала Антона, чтобы не заметить этого. И у нее тоже моментально перехватило горло. И она тоже не смогла ничего больше сказать. Лишь ближе подсела к брату, обняла и прижала его бритую голову к своей груди.
– Тошка… – прошептала она. – Как же мы так?
Она не сказала «ты», она сказал «мы», и Антон это заметил. Ирина почувствовала, как вздрогнули под ее руками его плечи.
– Как все это объяснить? – сказал Антон тихо. – Как объяснить, почему один человек становится писателем, уважаемым и популярным, другой – миллионером и самым богатым в городе человеком, а третий – всего лишь бандитом, хотя они росли все вместе и воспитывали их одни люди?
– А ты говорила, что твой брат не склонен к сантиментам, – заметил Руднев.
Но на него не обратили внимание.
– Если ты хочешь, я могу все рассказать, – сказал Антон все так же тихо. – Эта цепь слишком тяжелая и ржавая, но мне самому будет интересно вытащить ее наружу. Так что, если тебе интересно…
– Конечно, – сказала Ирина и потерлась щекой о колючие волосы брата. – Мне будет очень интересно…
Глава 1 (1985 год)
Трудно сказать, когда Антон впервые понял, что такое злость. Возможно, это произошло еще в пеленках, когда у матери неожиданно кончилось молоко. Антон сначала просто недоумевал по этому поводу, а когда же ему предложили взамен бутылку с натянутой на горлышко соской, вот тогда-то все его существо и воспротивилось такой несправедливости. Сначала он выплевывал соску и непослушными ручонками отпихивал от себя бутылку, пытаясь втолковать неразумной женщине, что он не желает брать в рот эту противную резину, а хочет вкусную мамину грудь. Но его мнение, похоже, никого не интересовало – ему настойчиво продолжали запихивать в рот соску. И вот тогда он разозлился. Он задергал руками и ногами, закричал изо всех своих младенческих сил, стараясь как можно доходчивей втолковать всем и каждому: я злюсь!
Впрочем, сейчас подтвердить это не смог бы никто, даже сам Антон. Так же можно сказать, что впервые он разозлился еще при родах, когда треклятая пуповина обмоталась ему вокруг шеи и стала душить, душить, душить…
А если говорить о настоящей, осознанной, рвущейся изнутри злости, когда кровь застилает глаза, когда перестаешь мыслить разумно и живешь одной лишь злостью, когда хочется уничтожить объект своей ненависти… то, пожалуй, первый такой случай, навсегда оставшийся у Антона в памяти, произошел, когда он учился в четвертом классе.