Восход луны
Шрифт:
— И аллаху вы не угодны! — проговорил Шаукат, презрительно улыбаясь.
— Что?! Мы не угодны аллаху! А ты угоден? — Начальник побагровел и привстал, опираясь руками о стол, отчего тот зашатался. — Аллаху и вот это угодно? — «Ивлис», рассвирепев, скомкал газету и бросил ее на пол. — Ты ответишь за это! Карцер будет твоим гонораром.
— Я и так получил солидный гонорар. Сыт по горло.
— Нет, ты еще горя не знаешь. Не звенел еще кандалами на голом полу. — Начальник сделал шаг вперед, чтобы поднять упавшую газету.
«Это
Начальник позвал на помощь надзирателя, стоявшего за дверью, и пока он ему объяснял, что нужно делать, Шаукат почти справился с газетой. Надзиратель схватил его за горло, но было уже поздно.
— Выдави! Выдави! — остервенело орал начальник тюрьмы. — Сжевал. Черт! Сжевал газету!
— Съел улику! — Судья тоже был потрясен. Все это произошло так быстро. Только что перед ним лежал лист бумаги…
Надзиратель поглядел на своего хозяина: дескать, может, увести арестованного и там продолжить «разговор»…
— Оставь. Теперь уже ничего не сделаешь.
— Не бойтесь, судья, — с трудом, морщась, выговорил Шаукат. — Я выпущу новую газету. Она будет еще острей. То, что здесь сегодня произошло, — материал отличный, его хватит на целый номер. Будьте уверены, все это станет достоянием народа…
— Какого народа? — Если бы не судья, начальник тюрьмы поговорил бы с Шаукатом иначе.
— Того, которому я служу. Никто не знает, что творится тут, в вашем каменном мешке. Но погодите, господин начальник, сочтемся мы с вами. В долгу я не останусь. Сегодня же возьмусь за дело, опишу ваши издевательства…
— Кто над тобой издевался? Ты сам трусливо проглотил свою газету, — пришел наконец в себя Исмаил. — Если ты бросаешь обвинение администрации…
— И самому судье, — снова включился в разговор начальник тюрьмы. — Почему ты проглотил свою правду? Правду не глотают, не прячут. Если прячут, то это уже не правда.
— Ты же прячешь! Что-то не видно, чтобы ты нес свою правду над головой. Твоя правда в сейфах английских колонизаторов, в карманах купцов, у губернатора на губе, на конском хвосте шейха…
— Замолчи! — Судья затрясся от гнева.
— Ну, Шаукат, смотри! — пригрозил начальник тюрьмы. — Справедливейший шариатский суд сам видел, с кем мы имеем дело. Я за тебя возьмусь, ты у меня запоешь. Попробуй только подбивать арестованных на бунт своей пачкотней! — Он повернулся к Исмаилу и вдруг заорал: — Судить! Судить его надо, господин судья!
— Судить не будем. Я без суда продлеваю ему срок заключения еще
— Мало, господин судья.
— Пока хватит. Добавить всегда успеем. Выкинет еще какой-нибудь номер — будем судить как смутьяна. С ними у меня разговор короткий. Грозит новой газетой — пускай грозит. Гонорар будет, как он сам говорит, солидный. Не месяцы, а годы просидит, пока из его головы не выветрится прелая мука…
— Вот такие у меня здесь были приключения, — задумчиво произнес Шаукат, заканчивая рассказ о свидании с судьей Исмаилом.
— Чем партизаны ему насолили? — спросила Фарида, которой Исмаил тоже выплатил гонорар» как партизанке, хотя о партизанах она не имела и понятия.
— Насолили.
— Я никогда не слышала о партизанах. Они разве существуют?
— Есть смелые люди, помогающие палестинцам, как собственным братьям.
— А что, судья Исмаил против того, чтобы палестинцы обрели свое собственное государство?
— Может быть, в душе он и не против, но активная поддержка палестинцев навлекает гнев израильских милитаристов на нашу страну и, значит, ставит под удар благополучие Исмаила и ему подобных. Палестинцам без активной поддержки всех арабских стран не достичь своих справедливых целей… тех, кто борется за лучшее будущее народа, — продолжал Шаукат, — у нас зовут партизанами. Кто знает, может, судья Исмаил был прав, когда назвал партизанами и нас с тобой. Народ должен сам выбирать себе путь к прогрессу. Жить своим умом, своим трудом — это то, чего хотят все честные люди, чего хотим и мы с тобой.
— Хорошо как! — вздохнула Фарида.
— Тебе полегчало? — Шаукат легонько рукой коснулся плеча Фариды; глазами, полными нежности и тревоги, девушка посмотрела на учителя.
— Лучше… — Фарида ничего не сказала о чувствах, переполнявших ее душу. — Все-таки странно, Исмаил в каждом видит партизана.
— У него есть для этого основания.
— Какие?
— Спроси у Фуада. Он знает.
Шаукат посмотрел по сторонам. Женщины в камере уже поднялись и, бормоча молитвы, совершали утренний салят. Одна из них, заменяя муллу, громко произносила «Аллаху акбар», и все повторяли за ней вслух два священных слова, а потом переходили на шепот.
— Фуад? — Фарида удивленно повела глазами в сторону Фуада, сидя дремавшего у двери.
Мерное похрапывание «нечестивца» диссонировало по ритму с сурами корана, произносимыми молящимися женщинами. Хабс, понятно, был неподходящим местом для молитвы, но женщины страстно хотели обратить к богу слова мольбы, к богу, который, как они полагали, один мог даровать им пощаду и снисхождение.
Шаукат понял, что близится минута расставания.
— Ты хочешь знать, почему Исмаил ненавидит так называемых партизан?