Воспоминания о Тарасе Шевченко
Шрифт:
собственных владениях, могли своей властью и силой с мужиком поступать. И потому,
считали они, именно от помещиков должно требовать настойчиво и с упорством искать
среди простых мужиков /144/ людей способных, сообразительных и талантливых,
поднимать их посредством обучения до морального и социального равенства с собой, и им,
освобожденным от неволи, отдать на попечение остальную массу и уповать на будущее.
Благочестивые юноши из Киева считали самым основным
любовью и благими помыслами лучших людей в господских семьях, которые хотели бы
разделить с ними высокие духовные порывы и интерес к науке и поэзии, и вместе с этими
людьми просветить светом науки и познания, ведущим к новой жизни, тех, кто поистине
пребывал «во тьме и сени смертей».
140
Это было великое начинание и потому в коммуну, сплоченную таким замыслом, входило
не более горсточки чистых душ, которые жаждали разделить судьбу тех, кому негде было
преклонить голову: «куда, говорили они, мы пойдем, глаголы живота вечного имаши».
Вдохновителем киевской группы последователей проповедника глаголов живота вечного
был сам Шевченко. Все они были равны, но тот был среди них первым, кто был им всем
слугой.
Братство, ничем, кроме дружбы, не связанное, взирало на Шевченко как на светоча, и
это было справедливо.
Оглядываясь назад, можно не боясь кощунства сказать о его великой, хотя и задавленной
горем душе: «Он бе светильник горя и света». Шевченко явился нам как воплощение
озарения ниспосланного свыше. (Мы и о самих себе думали так же, несмотря на наше
христианское смирение. Скажу больше: если бы мы не думали так, то и не смогли бы
подняться до великого замысла — высвободить свой народ из духовной нищеты, а
украинского крепостного из духовного и социального рабства.)
Не могу умолчать и о том, что мы крепко помнили слова св. Павла: «Братья мои, не
будьте детьми по разуму. Будьте детьми сердцем, а разумом взрослые». Нам было хорошо
известно бесчестие мира сего и слепой деспотизм Пилатов-игемонов наших, а также
злосчастных книжников и страшных в своих целях фарисеев. И потому у нас не было
никакого записанного на бумаге устава, либо договора, либо записей о нашей деятельности,
направленной на спасение нашего народа. «Будем неуловимы, как воздух» — таков был
девиз нашей проповеди.
До 1845 года наша деятельность проходила в благодатной тишине. Осенью 1845 года я
расстался с киевскими апостолами народной свободы и переехал на службу в столицу.
Счастливая судьба свела меня близко с одним из лучших людей среди тех, кто тогда был
в русском Вавилоне, с близким другом Пушкина —
лет после смерти Пушкина. В столице еще всюду ощущался его дух, который будет жить
вечно в животворящем слове погибшего поэта и который нигде так явно не присутствовал,
как в доме у его ближайшего друга. Только в царстве небесном, пожалуй, могло мне быть
так хорошо, как возле этого доброго, чистого, ясного, высокого и простого сердца. Однако
не о Плетневе моя речь.
У меня не было никаких тайн от этого человека; я занимался окончанием своей «Черной
рады» и часто писал письма украинским апостолам свободы. В письмах своих я был
«неуловим, как воздух». Плетнев непрестанно остерегал меня. Это был человек чистый, как
голубь, и мудрый, как змея. Как-то я сказал ему: «Петр Александро-/145/вич (конечно, не
по-украински), вот вы были наставником великого князя. Почему вы не сделали из него
человека, такого же, как вы, чтобы у нас когда-нибудь царствовал благородный человек?»
Выслушав этот наивный вопрос, наперсник Пушкина (так бы я его назвал), рассердился на
меня. «Вы мечтатели, — горько сказал он, покраснев от благородного гнева. — Вы того не
знаете, что пока я с ним час или два беседовал, под дверьми уже стоял десяток чертей, и от
меня он попадал прямиком в их сети».
Мой советчик рассказывал мне обо всем, что делается в столице, и, как сыну, советовал
быть осторожным, хотя я считал, что неуловим в своих письмах, как воздух. Однако теперь
я понимаю, что письма мои в те времена были полны «евангельского простодушия»,
которого так боится лукавый мир, и весьма далеки от мудрой осторожности, которую такой
знаток сердец, как Плетнев, считал единственным спасением для людей чистых и тихих. К
несчастью, я узнал или, вернее сказать, догадался из переписки, что мои киевские братья
задумали что-то иное, более широкое и опасное, чем наша первохристианская коммуна. Мне
казалось, что мое горячее участие в их судьбе дает мне право укорять и наставлять. Так что,
когда я в таком горячем тоне писал письма в Киев, в них слишком явно проявлялось мое
отношение к человеческой подлости и узаконенным беззакониям.
141
Впоследствии письма этого наиболее безоблачного периода моей жизни оказались у
«премудрого» генерала Дубельта и еще более «мудрого» графа Орлова и привели их обоих к
«разумному» рассуждению в духе инквизиции: будто я стремился стать гетманом на
Украине и был самым главным в небезызвестном обществе святых братьев Кирилла и