Воспоминания о Тарасе Шевченко
Шрифт:
человечности, чем впоследствии, когда началась украинская «мортирология». Поэту среди
них жилось не так уж плохо, правда, немногие из них понимали, сколь значительное
явление представляет собой этот поэт. Кочуя зимой от куреня к куреню, от дома к дому,
оказался Шевченко на свадьбе у той самой украинки, которая пожертвовала свое приданое
на то, чтобы он мог развить свой талант среди свободных духом, а не таких, как мы,
запечатанных семью печатями, людей.
Мы
занятием — разговорами и пением. Однако более всего мне памятна вечеринка у одного
неженатого пана близ хутора «молодой княгини».
Он тоже был душою поэт. Этот «хуторянин» в украинской поэзии писал еще до
появления в литературе Шевченко; писал в духе женской и казачьей песни; в некоторых
песнях было столько души, что господа пели и читали их в списках по всей Украине, иные я
слышал даже среди простых людей. Так же, как в Харькове, возрождение национальной
украинской поэзии связано с появлением Гулака-Артемовского, в Полтаве — с приходом
Котляревского, так и на Черниговщине, откуда ни возьмись, повеяло тогда по тихим хуторам
поэтическим ветром, и наш казак — сосед «молодой княгини» — стал «самостийным»
выразителем нового национального самосознания.
Необходимо признать, что человек этот был наделен от природы большим талантом;
однако, к сожалению, из Нежинской гимназии, где когда-то учился и Гоголь, он пошел в
военные, стал, кажется, кирасиром, а осев основательно или, как он говорил, «привыкнув к
службе», погряз в занятиях хозяйством, общаясь в основном с теми, о ком он сам нередко
говорил: «Большой недурак выпить».
Выпить он и сам был недурак, к тому же еще и терял голову за картами, проигрывая
тысячу за тысячей, и из богатого помещика превратился в обнищавшего «панка».
Неудавшееся сватовство к сестре нашей «молодой княгини», которую не захотели выдать за
пьяницу и картежника, толкало горемыку то к Сцилле — пьянству, то к Харибде — картам.
В то время, когда мы с Шевченко гостили у него, он еще не спился и не опустился, а
только очень грустил:
Мимо двір, де живе мила,
Я проїхав двічі,
Та й не бачив голубоньки
Я своєї в вічі...
145
Это были его стихи. Он любил напевать их, бренча на кобзе, и мне было очень тяжело
слушать бедолагу — ведь я знал, что у него делается на душе. Невылазные долги тогда еще
не были причиной его грусти; он любил задавать роскошные банкеты, любил выпить так,
что редко бывал трезвым, однако, если бы не карты, имущества ему хватило бы до смерти и
не пришлось бы с такой ранимой душой, как у него, кончать свои дни на сестриных хлебах.
Вот и тогда у хуторского поэта было многолюдно и шумно. Собралось у него немалое
число тех самых «больших недураков выпить», тех, которые делали из него Тимона
Афинского. Не секрет, /150/ что и жизнь самого Шевченко также была примером,
подтверждающим слова киевского летописца: «Веселие Руси есть питие». И не случайно в
одном из кабаков он углем написал на стене:
Вип’єш перву — стрепенешся;
Вип’єш другу — схаменешся,
Вип’єш третю — в очах сяє,
Дума думу поганяє.
Однако, вернувшись на Украину в 1847 году, я нашел его почти непьющим. Так и в тот
памятный для меня вечер наш Кобзарь был глух к призывам своего «собрата по
вдохновению» и давнего товарища по чарке.
Он держался в стороне от той комнаты, где приятели новоявленного Тимона Афинского
шумно хохотали, весело что-то выкрикивали и подпевали под хозяйскую кобзу. Усевшись с
друзьями возле камина, он трезво и серьезно беседовал с ними о науке и литературе. Дивясь
и радуясь сердцем, я отметил в нем большой талант к критическому осмыслению поэзии,
его можно было поставить в один ряд с Пушкиным — недосягаемым в критическом анализе
творчества предтечи современных поэтов — Шекспира.
Шевченко говорил и о своей поэме «Иван Гус», читал отдельные места со свойственной
ему прекрасной дикцией и жалел, что в период написания поэмы не имел возможности
досконально изучить этот исторический период и более глубоко познать личность чешского
пророка немецкой реформации. Иногда в разговорах наш Кобзарь переходил ту черту,
которая отделяет империю от свободных народов, и только я один понимал, что он имел в
виду. Разгорячившись, он в конце концов позабыл про разговоры и начал петь, как это
бывало с ним всякий раз, когда его сердце билось чаще то ли от радости, то ли от великого
гнева на негодяев, то ли от великой печали.
IV
Волшебная сила слова и голоса Шевченко развернули передо мною широкую панораму
человеческой жизни, казалось на моих глазах разыгрывается на сцене драма жизни двух
поэтов: великого, еще только расправляющего свои крылья на солнце, и малого, уже
погрязшего в хуторской жизни.
Неудачливый жених учился в Нежине, вместе с Гоголем, сидел с ним на одной скамье.
Щедрая украинская природа наделила его не только поэтическим даром, но и
музыкальностью. Среди прочих способностей он поражал меня более всего своим