Воспоминания о Тарасе Шевченко
Шрифт:
И угль, пылающий огнем,
Во грудь отверстую водвинул.
Как труп в пустыне я лежал,
И божий глас ко мне воззвал:
«Восстань, пророк, и виждь, и внемли,
Исполнись волею моей,
И, обходя моря и земли,
Глаголом жги сердца людей».
Киевская интеллигенция, точнее, ее творческая часть, окружила украинского поэта
глубоким уважением. Для меня же сияние его духа было чем-то недостижимым...
III
В то незабываемое время
провинциальный, плохо знающий жизнь с ее многообразием добра и зла,
малообразованный, плохо знавший родную словесность (все было подмято «московщиной»
и французским языком), однако обладавший тем умом, который подвиг непорочные уста
произнести: «В мире скорбни будете, но дерзайте: яко аз победих мир», человек, способный
143
понять то, что часто оказывается сокрыто от просвещенных и образованных, тонко
чувствующий красоту и силу родного, лежащего во прахе слова. Я стал читать ей наизусть
шевченковские плачи и пророчества (мы все знали их, как «Отче наш»). Творчество поэта,
ранее не известное ей, озарило и осветило ее душу небесным светом грядущей победы над
мраком, правды над ложью, любови над ненавистью.
Вовек не забуду ее слез, когда она слушала эти пророческие плачи, эти пророчества
победы. Исполнилась мечта поэта, которую он, тогда еще малоизвестный кобзарь, —
выразил во вступлении к своим думам, мечта столь тронувшая нас:
Одну сльозу з очей карих —
І пан над панами...
Это были не те слезы, о которых какой-то кобзарь в старину сказал:
Жіночі сльози дурні — як вода тече.
То были слезы воскрешения к новой, вечно живой народной жизни. Эта украинка
глубоко прочувствовала величие скорби поэта, величие его замыслов и сразу начала думать,
как бы облегчить /148/ тяготы искалеченной доли Тараса. Скромная энтузиастка родной
словесности всей душой прониклась величием его поэтического слова. Не колеблясь, она
тут же предложила отдать кобзарю все, что имела, весь свой скарб, все свое имущество.
Решила отдать ему даже приданое свое. Один из библейских мудрецов, размышляя над
сущностью природы человеческой, сказал: «Забудет ли невеста красоту свою, дева —
монисты персей». То, что было невозможно для дщери сионской, стало возможным для
дщери украинской.
Действительно, тогда она была невестой, «молодой княгиней» и сказала (автору этих
строк), что желает отдать все свое приданое, чтобы Шевченко мог прожить три года за
границей; а ведь ее приданое состояло из жемчуга, кораллов, ожерелий, серег, перстней,
которые
также три тысячи деньгами. Хорошо, что «молодой князь» сам был достаточно богат, и ему
не нужно было ее приданого.
Оставалось малость — уговорить поэта принять такой дар. Это тонкое дело было
поручено мне.
Именно тогда влиятельные земляки выхлопотали у министра для Шевченко место
преподавателя живописи во всеучилище 1 св. Владимира. Шевченко был очень рад, и я
поздравил его с переменами в его казацкой судьбе. Ни о чем так не мечталось нашему поэту,
как остаться жить в Киеве, он уже мечтал об академии художеств на Украине, о расцвете
украинского пластического искусства. Тогда он вообще больше думал о пластическом
искусстве, чем о поэзии. В то время он еще и сам не знал, куда и как далеко заведут его
«иеремейские» пророчества. Это было более понятно нам, наши души предчувствовали это
сильнее, чем сам кобзарь.
1 Университете.
Как-то раз, порадовавшись вместе с ним светлым перспективам украинской жизни, я
начал сожалеть, что в Киеве ему — художнику — будет одиноко, что одиночество не даст
развиться возможностям его художественного таланта во всей полноте.
«Не по чім б’є, як не по голові» * — ответил Тарас, насупившись, и сильно ударил по
какой-то толстенной книге своим мощным, как у гладиатора, кулаком.
144
Тут я сказал ему прямо, что если бы он достал себе, как художнику, заграничный
паспорт, то деньги ему будут выдаваться, как из царской казны, все три года, а казначеем
буду я сам, пусть только даст слово, что не станет допытываться, откуда эти деньги взялись.
Как дитя, простодушно и восторженно, обрадовался Шевченко. Я же порадовался, что
он ничему не удивился. И сразу начал размышлять, где раздобыть заграничный паспорт
художника. Среди нас были тогда люди, которые и в этом могли помочь великому кобзарю.
Дело было не такое уж трудное.
Очень счастливый и вдохновленный, каким он еще никогда не был, уехал Тарас из
Киева на Черниговщину, чтобы собрать все свои, как он называл, «шпаргалы». Ибо,
скитаясь по Украине свободным художником, он оставлял свои рукописи во многих
господских домах.
* В том-то и беда, в том-то и дело.
Может быть, мне только казалось в моем ослеплении счастьем /149/ или это на самом
деле было так, но в наших панах, если брать их в общей массе, тогда было больше