Воспоминания
Шрифт:
С тех пор, как я приехал в Нью-Йорк, я все время был так занят, что мне некогда было грустить по родине. Но 27 января, вернувшись после I акта «Мефистофеля» в свою уборную, я вдруг почувствовал себя необычайно одиноким, почувствовал тоску по Италии и угрызения совести. Среди коробочек с гримом я увидел телеграмму. Она была из Реканати от Абрама: «Сегодня скончался папа», — прочел я.
Слезы душили меня. «Только не сейчас! Не сейчас! — хотелось закричать мне. — Ты не можешь умереть сейчас, папа!»
У отца была очень тяжелая жизнь, и я столько сделал уже для нашего будущего, чтобы обеспечить ему спокойную, хорошую старость. Я не был неблагодарным
Но вернуться, конечно, было невозможно: я уже выбрал в жизни свою дорогу, был связан контрактом и должен соблюдать его условия. Сегодня мне снова надо выходить на сцену и петь еще в трех актах. С болью в сердце вспомнил я другое представление «Мефистофеля», которое состоялось почти ровно пять лет назад — тогда родилась моя дочурка Рина. Из всех опер, в которых я пел, именно эта опера, говорящая о превратностях человеческой судьбы, так связывалась с рождением и смертью моих близких, так вошла в мою собственную жизнь. Любой лавочник или служащий
по общепринятым законам освобождается на день или два от работы, если кого-то не стало в его семье. Но для актеров, музыкантов, певцов существует другой закон: спектакль должен продолжаться. Мне потребовалось, немалое усилие воли, чтобы заставить себя спустя несколько минут после того, как я узнал о смерти отца, снова выйти на сцену. Я никогда не подумал бы раньше, что у меня хватит на это сил. Может показаться странным, но пение немного утешило меня. В IV акте Фауст становится стариком с седыми волосами и длинной посеребренной бородой. И тут-то я просто не мог не перевоплотиться в своего героя. Но когда я пел арию «Вот я и у предела, с жизнью покончен счет...», я почувствовал, что меня охватывает необычайное ощущение покоя и кротости. Мне казалось, будто дух отца вошел в меня и заговорил во мне моим голосом.
Карузо продолжал бороться со смертью. Очень тяжело было нам, когда он, сознавая, что ему остается уже недолго жить, пригласил к себе — это было 26 февраля — всех своих коллег по театру, чтобы сказать прощальное слово. Мы стояли у его кровати, тщетно пытаясь казаться бодрыми, веселыми, но многие из его старых друзей — Лукреция Бори, Роза Понселле, Скотти, де Лука, Дидур, Ротиер, Паскуале Амато — не в силах были сдержать слезы. Я знал его, конечно, совсем мало. Но и раньше после каждой из наших немногих встреч, и теперь, когда я видел, как он превозмогает страдания, я чувствовал себя обогащенным благородным пылом его необычайно богатой личности. В нем все было необыкновенно — не только голос.
Гатти-Казацца рассчитывал, что Карузо будет петь в конце сезона вместе с Джузеппе де Лука и Розой Понселле в опере Джордано «Андре Шенье». Но так как становилось ясно, что Карузо не сможет петь, а репертуар театра, будучи однажды объявленным, уже никогда не менялся, Гатти-Казацца предложил мне подготовить партию, которую должен был петь Карузо.
Я давно уже ждал случая спеть в «Андре Шенье», еще с тех пор, как подружился с Джордано в гостинице «Спатц» в Милане, хотя не думал, конечно, что партия французского революционера Шенье станет одной из моих любимых.
У меня никогда не было времени или, если говорить откровенно,
Хотя сюжет оперы довольно надуманный, Джордано сделал все что мог, чтобы правдиво передать атмосферу того времени. Для этого он даже включил в партитуру «Са ира», «Карманьолу» и «Марсельезу» [28] . Драматически взволнованная, эмоциональная музыка очень увлекает, так же, как и тема, повествующая о благородстве любящих сердец. С самого начала, в большой «Импровизации» в I акте («Однажды глядел с восторгом на небеса я...»), я чувствовал необычайный прилив вдохновения. А у Клаудии Муцио, которая пела со мной на премьере 7 марта 1921 года, слезы текли по щекам, когда она вышла после спектакля на сцену, чтобы поблагодарить зрителей за аплодисменты.
28
Песни французской революции 1789—1793 гг.
Первое же представление оперы было встречено так восторженно, будто «Андре Шенье» — открытие. А ведь прошло двадцать пять лет с тех пор, как опера впервые была поставлена в «Ла Скала» в Милане — 29 марта 1896 года. И даже в Нью-Норке ее уже ставили трижды: в «Метрополитен» в 1891 году, в «Манхэттэн-опера-хауз», и, наконец, осенью 1916 года ее поставила «Нациоиаль-компани» в Бостонском театре «Лексингтон». Ни разу, кажется, опера не вызывала особого интереса. Мне говорили, что в Нью-Йорке оперу отчасти возродил я.
Действительно, я буквально перевоплотился в своего героя — Андре Шенье. Для меня это был уже не выдуманный персонаж — я всем сердцем чувствовал этот образ. В сцене суда в III акте всякий раз, когда я повторял слова Шенье: «Я Родину воспел свою!», я думал об Италии. Как и Шенье, я тоже своим пением выражал любовь к своей родине.
ГЛАВА XXVII
Всемогущий Гатти-Казацца подверг меня испытанию, и я не разочаровал его. Так я, во всяком случае, заключил из того, что в конце моего первого сезона в «Метрополитен» он предложил мне возобновить контракт сразу на целый год. Финансовые преимущества и профессиональный престиж были теми двумя очевидными и решающими причинами, по которым я согласился на его предложение. Но были и другие причины. Театр «Метрополитен» нравился мне все больше и больше. Нью-Йорк поражал меня, но не привлекал; я жил только театром и чувствовал себя почти как в Италии. В «Метрополитен» работали люди четырнадцати национальностей, но моих соотечественников в нем было так много, что итальянский язык стал почти официальным языком театра.