Vox populi: Фольклорные жанры советской культуры
Шрифт:
К концу 1930-х годов авторизованные Сталиным речевые правила обретают силу педагогических рекомендаций. В учебнике для школьников 4-го класса «Родная речь» Сталин изображен не только как вождь советского народа, соратник Ленина, герой революции и Гражданской войны, но и как педагог, требующий от собеседников «короткого, прямого и четкого ответа». Замечательно и то, что собеседники Сталина, сколь бы выдающимися они ни были, в таких наставлениях определенно нуждаются: учебник доверительно сообщал школьнику, что «обычно тот, кто в первый раз бывал (у Сталина), долго не решался ответить на заданный вопрос, старался хорошенько обдумать ответ, чтобы не попасть впросак», а также (у читателей-школьников здесь, конечно, был простор для сравнений) «мялся, смотрел в окно, на потолок». Таким собеседникам Сталин советовал: «Вы лучше прямо смотрите и говорите, что думаете. Это единственное, что от вас требуется» [207] .
207
Родная речь. Книга для чтения в четвертом классе начальной школы / Сост. Е. Е. Соловьева и др. М., 1956. С. 232.
И взрослые и дети равны перед обязательствами грамматической ясности, речевой простоты и коммуникативной прозрачности. «Простота» языка самого Сталина оправдывает при этом кажущуюся «грубость», но зато демонстрирует «прямоту» и «искренность», чуждые идеологической двусмысленности и социальной безответственности. Главное для советского человека — не уподобиться в своей речи тем, про кого, говоря словами того же Сталина, «не скажешь, кто он такой, то ли он хорош, то ли он плох, то ли мужественен, то ли трусоват, то ли он за народ до конца, то ли он за врагов народа» [208] .
208
Речь т. Сталина на предвыборном собрании избирателей Сталинского избирательного округа гор. Москвы 11 декабря 1937 года в Большом театре // Знамя. 1938. № 1. С. 9–13.
Политический лексикон советского общества сталинской эпохи в целом может быть описан как лексикон декларативно «упрощенного» и нарочито брутального словоупотребления. Начиная с речей Ленина, язык «советской» идеологии включает инвективный пафос и брань, но 1930-е годы могут считаться апофеозом стиля, не только оправдывавшего свирепые оскорбления по адресу многочисленных
209
Примеры на материале одной статьи в газете «Правда» (13 июня 1937 г.) «Шпионам и изменникам Родины нет и не будет пощады».
210
Анисимов И. О том, как был написан «Огонь» // Литературная газета. 1937. 30 июля.
Пропагандистские декларации правды и простоты придают самим этим понятиям в контексте советской культуры почти синонимический смысл. Вложенная Максимом Горьким в уста сормовского рабочего характеристика Ленина «Прост как правда» вошла в идеологический лексикон на правах фольклорной паремии [211] . Персонализированная Лениным синонимия простоты и правды не допускала сомнений в ее прескриптивном смысле, но ее дидактический подтекст не определялся только этим. Формулировка Горького удачно воспроизвела идею, имевшую в России длительную традицию церковноучительного и литературного пафоса [212] . В православных текстах подобная синонимия была результатом передачи греческого прилагательного («прямой, единственно верный, настоящий») словами «правый» и «простыи» [213] . Синоним «православия» — «простославие» [214] . В библейском тексте Господь именуется «Богом правды» (Ис 30,18); «Бог есть Истина» (Ин 14,6. См. русские поговорки, приводимые в словаре В. И. Даля: «Не в силе Бог, а в правде», «Бог правду видит», «Бог в правде помогает»). А в церковнославянском переводе «Богословия» Иоанна Дамаскина Бог — «прост» («Яко же есть Бъ простыи») [215] . Истинный христианин «в простости ходи перед Богом» (Пандекты Никона Черногорца XII века) [216] , так как простота означает также и нелукавство, искренность, честность (, ) [217] . Вослед христианским наставлениям дидактическое сближение правды и простоты последовательно отстаивал Лев Толстой (одним из хрестоматийных афоризмов которого стала фраза из «Войны и мира»: «Нет величия там, где нет простоты, добра и правды») [218] .
211
Горький М. В. И. Ленин (1924) // Горький М. Собрание сочинений. М.; Л., 1933. Т. XXI. С. 196. «Простота» Ленина муссируется Горьким с нажимом: «Был он прост и прям, как все, что говорилось им», «весь — как-то слишком прост, не чувствуется в нем ничего от „вождя“», «первый раз слышал я, что о сложнейших вопросах политики можно говорить так просто», «Не могу представить себе другого человека, который, стоя так высоко над людьми, умел бы сохранить себя от соблазна честолюбия и не утратил бы живого интереса к „простым людям“»; «с удивительной простотой из-за этих слов возникала художественно выточенная фигура правды»; «пониженным голосом Ленин продолжает: <…> Русской массе надо показать нечто очень простое, очень доступное ее разуму. Советы и коммунизм — просто».
212
На что странным образом не обращают внимания авторы обзорных работ по семантике понятий «правда» и «истина» в русском языке (см., напр.: Kegler D. Untersuchungen zur Bedeutungsgeschichte von Istina und Pravda im Russischen. Bern; Frankfurt a. М.: Lang, 1975; Арутюнова Н. Д. Истина и этика // Логический анализ языка. Истина и истинность в культуре и языке. М., 1995. С. 7–23; Степанов Ю. С. Словарь русской культуры. М., 1997. С. 318–331; Вежбицка А. Русские культурные скрипты и их отражение в языке // Зализняк А. А., Левонтина И. Б., Шмелев А. Д. Ключевые идеи русской языковой картины мира. М., 2005. С. 472–499).
213
Фасмер М. Этимологический словарь русского языка. М., 1971. Т. 3. С. 352, 380.
214
Словарь русского языка XI–XVII вв. М., 1992. Вып. 18. С. 116, 118; М., 1995. Вып. 20. С. 236.
215
Богословие св. Иоанна Дамаскина в переводе Иоанна, екзарха Болгарского. М., 1879 (цит. по: Срезневский И. И. Словарь древнерусского языка. М., 1989. Т. 2, ч. 2. Кол. 1582).
216
Колесов В. В. Древняя Русь: наследие в слове. Бытие и быт. СПб., 2004. С. 291.
217
Михайлов А. А. Опыт изучения текста Книги Бытия пророка Моисея в древнеславянском переводе. М., 1912. Ч. 1. С. 130.
218
Толстой Л. H. Полное собрание сочинений. М.; Л., 1933. Т. 12. С. 165.
В 1920–1930-е годы призывы к простоте становятся одним из значимых лозунгов культурного строительства [219] . Овладение политической грамотностью напрямую связывается с общедоступностью языка, письма, орфографии («оставленной русскому пролетарию его классовыми противниками» и отнимающей «у трудящихся миллиарды часов на бессмысленную работу по правописанию») [220] . Пролетарская правда противопоставляется буржуазной лжи по критерию общепонятности идеологических истин — революционная культура двадцатых годов и культура сороковых — пятидесятых в этом отношении остаются принципиально схожими. «Культурное упрощение», создание «литературного пролетарского языка» и «рационализации устной речи как политической, так и производственно-технической» в большей степени определяют публицистический пафос 1920–1930-х годов [221] , но содержательно не меняются десятилетиями, воспроизводя предсказуемые филиппики по адресу тех, кто стремится «усложнить» надлежащую простоту (и, следовательно, правду) советского социолекта.
219
Козлова Н. Н. Упрощение — знак эпохи! // Социологические исследования. 1990. № 7. С. 11–21. См. также наблюдения М. Горама над оформлением советского идеологического дискурса 1920–1930-х годов, определяемого им как «too simplistic»: Gorham М. Speaking in Soviet Tongue. Language Culture and the Politics in Revolutionary Russia. De Kalb, 111: Northern Illinois UP, 2003. P. 178.
220
Мальцев М. О новом правописании // Молодая гвардия. 1930. № 21. С. 89.
221
Левидов М. Организованное упрощение культуры // Красная новь. 1923. Кн. 1. С. 306, след.; Г[ус] М. Принципы рационализации делового языка // Революция и язык. 1931. № 1. С. 40–49.
Реализация искомой простоты воплощается при этом, однако, не столько в текстах, сколько в сфере Воображаемого. Величие «простого как правда» Ленина объясняет, по рассуждению Глеба Кржижановского, почему
великий правдоискатель — российский народ и великий правдолюбец Ленин так быстро нашли друг друга и так крепко сроднились [222] .
Словосочетания «ленинская правда» и «ленинская простота» станут со временем узнаваемыми топосами советской культуры — «Ленинской правдой Заря Коммунизма нам засияла во мгле» (Сергей Михалков), «Служит юность трудовая правде ленинской твоей» (Лев Ошанин) [223] , «Наше безотказное оружие — ленинская немеркнущая правда» (Михаил Шолохов) [224] , — но не замедлят быть продублированными и в текстах о Сталине. Сталинская простота, как и простота Ленина, синонимична правде, но она также не сводится к простоте и правде сталинских текстов. Тексты эти суть он сам. В этом смысле дискурсивный эталон советской культуры обнаруживает себя не в дидактическом опыте текста (письма и голоса), но, скорее, в его дидактической субъектности и функциональности. Содержательная силлогистика определяется «очевидностью» социального поведения, выражающего «советскость» не столько речи (ведь слова способны не только выражать, но и скрывать правду), но ее субъекта — того, кто говорит. Сам характер такой репрезентации является, конечно, вполне ритуальным. В контексте социо- и психолингвистических исследований методов т. н. «достижения послушания» (compliance-gaining studies) изучение языковой демагогии неслучайно ведется с опорой на такие понятия, как «территория», «дистанция», «инициатива» и др., указывающие на акциональные и проксемические, а не вербальные приоритеты социального взаимодействия [225] . Дискурсивная «простота» в этих случаях соответствует прескриптивной простоте социальной и вместе с тем — ритуальной действительности, должной развести «своих» и «чужих», революционное и контрреволюционное, советское и антисоветское. Поведение здесь не только важнее языкового содержания, но в определенном смысле независимо от него. Более важными в этих случаях оказываются внеязыковые признаки дискурсивной убедительности — приемы, описывавшиеся в старых риториках в терминах pronuntiatio и actio, и, кроме того, сама эффективность высказываний, создающих у слушателей эффект аргументативной достаточности сказанного в силу его (умо)зрительной, образной представимости (в классической риторике такие тексты объединяются понятием «гипотипосис» или illustratio) [226] . Приведенный выше пример из учебника «Родная речь» кажется здесь вполне показательным: Сталин ждет от отвечающих не столько ответа, сколько (пред)определенного поведения, — большего, говоря словами того же текста, от них не требуется.
222
Кржижановский Г. М. Великий Ленин. М., 1968. С. 15.
223
Лейся песня. Песенник / Сост. П. Петров. М., 1954. С. 9, 11.
224
Цит. по: Горбачевич К. С., Хабло Е. П. Словарь эпитетов русского литературного языка. Л., 1979. С. 342.
225
См., напр.: Доценко Е. Л. Психология манипуляции: Феномены, механизм и защита. М., 1997; Иссерс О. С. Коммуникативные стратегии и тактика русской речи. Омск, 1999. С. 213–246.
226
Quint. Institutio oratoria. VI. 2. 32; VIII. 3. 61–62. См., напр., в первой русскоязычной «Риторике», приписываемой Макарию: «Ипотипосис есть егда вещь так сказуется, чтоб виделася, якоже очием поддана» (Die Makarij-Rhetorik («Knigi sut’ ritoriki dvoi po tonku v voprosekh spisany»). Mit einer einleitenden Untersuchung herausgegeben nach einer Handschrift von 1623 aus der Undol’skij-Sammlung (Leninbibliothek — Moskau) von Renate Lachmann. K"oln; Wien: B"ohlau (Rhetorica Slavica. Bd. I), 1980. Blatt 42 r. S. 159.
О гниении и чистоте
В дихотомии «слова» и «дела», или (что в данном случае — одно и то же) «слова и тела», особенности языковой демагогии советской эпохи определяются настоятельностью не диалога, но ответного «телесного действия». Коммуникативная эффективность соответствующей риторики достигается в таких случаях преимущественно не силлогистическими, но эмоциональными возможностями речевого воздействия, прежде всего — пафосом метафорической и символической речи, опорой на доверие и аргументацию «от очевидного». Показательным примером такой эффективности может служить, в частности, использование экспрессивных и рационально неверифицируемых метафор в функции научных и идеологических терминов. Таковы, например, метафоры гнилости и заразы, широко представленные, с одной стороны, в «научных» текстах советской эпохи по политической экономике, а с другой — в литературных и публицистических текстах, касавшихся сферы идеологии, культуры и быта.
Доктринальное для советских общественно-исторических и экономических дисциплин определение и истолкование империализма восходит к работе Ленина «Империализм и раскол социализма» (1916): «Империализм есть особая историческая стадия капитализма. Особенность эта троякая: империализм есть (1) — монополистический капитализм; (2) — паразитический или загнивающий капитализм; (3) — умирающий капитализм» [227] . Приведенные ленинские слова можно было бы счесть не более чем бранным курьезом, если бы они на десятилетия не стали общеобязательными к их буквальному воспроизведению в качестве научной дефиниции в школьных и вузовских учебниках, в научных монографиях и публицистических текстах. Рассуждения и даже просто упоминания о капитализме редко обходились без эпитета «загнивающий», создавая устойчивую «гигиеническую» (или точнее — антигигиеническую) топику общественно-политического дискурса. Можно гадать об источниках ленинского «определения» — скорее всего, их нужно видеть в расхожем уже для XIX века противопоставлении больного Запада и здоровой России. Инвективная метафорика антизападников и традиционалистов, православных проповедников, славянофилов и народников пестрит «медицинскими» определениями «болезней», мучающих Европу и чреватых для России. Политический и культурный мир Запада «разлагается», «гниет», «умирает» и т. п. [228] С оглядкой на инерцию таких предостережений Н. Я. Данилевский вынес в название одной из глав своего фундаментального труда «Россия и Европа» (1869) вопрос «Гниет ли Запад?» (заверяя далее читателя, «что явлений полного разложения форм европейской жизни, будет ли то в виде гниения, то есть с отделением зловонных газов и миазмов, или без оного — в виде брожения, еще не замечается») [229] , а Константин Леонтьев изрек в 1880 году (под впечатлением от взрыва бомбы в Зимнем дворце) приснопамятную сентенцию о необходимости «подморозить хоть немного Россию, чтобы она „не гнила“» [230] .
227
Ленин В. И. Империализм и раскол социализма (1916) // Ленин В. И. Полное собрание сочинений. М., 1969. Т. 30. С. 163. Подробнее: Ленин В. И. Империализм, как высшая стадия капитализма // Ленин В. И. Полное собрание сочинений. М., 1969. Т. 27. С. 396, след. Метафоры гниения в ленинском лексиконе многочисленны и многообразны, см., напр.: «(Р)абочему классу выгоднее, чтобы необходимые преобразования в буржуазно-демократическом направлении прошли <…> революционным путем, ибо реформаторский путь есть путь затяжек, проволочек, мучительно-медленного отмирания гниющих частей народного организма. От гниения их страдает прежде всего и больше всего пролетариат и крестьянство. Революционный путь есть <…> путь прямого удаления гниющих частей, путь наименьшей уступчивости и осторожности по отношению к монархии и соответствующим ей омерзительным и гнусным, гнилым и заражающим воздух гниением учреждениям» (Ленин В. И. Две тактики социал-демократии в демократической революции (1905) // Ленин В. И. Полное собрание сочинений. Т. 9. С. 254).
228
Подробно: Богданов К. А. Врачи, пациенты, читатели. Патографические тексты русской культуры XVIII–XIX вв. М., 2005. С. 199–213.
229
Данилевский Н. Я. Россия и Европа. Взгляд на культурныя и политическия отношения Славянскаго мира к Германо-Романскому. Спб., 1889. См. рассуждения Иринарха Потугина из «Дыма» И. С. Тургенева (1867): «(А) сойдется десять русских, мгновенно возникает вопрос <…> о значении, о будущности России. <…> Ну, и конечно, тут же, кстати, достанется и гнилому Западу» (Тургенев И. С. Сочинения: В 12 т. М., 1981. Т. 7. С. 270).
230
Леонтьев К. Н. Передовые статьи «Варшавского Дневника» 1880 года // Леонтьев К. Н. Восток, Россия и Славянство: Философская и политическая публицистика. Духовная проза (1872–1891). М., 1996. С. 246.
Контекст таких определений, впрочем, мог быть и шире — достаточно вспомнить хотя бы шекспировский афоризм, слова Марцелло из Гамлета: «Прогнило что-то в Датском королевстве» (Акт 1. Сцена 4, в оригинале: «Something is rotten in the state of Denmark»), — пьесы, заметим попутно для любителей интертекста, занятно перекликающейся (в сценах с призраком, являющимся Гамлету) также с текстом «Коммунистического манифеста» Маркса и Энгельса, возвестивших о приходе «призрака коммунизма» [231] . В 1930-е годы использование медико-гигиенических сравнений в политическом лексиконе широко распространяется в нацистской пропаганде, тексты которой пестрят упоминаниями о еврейской заразе, «гнойниках» и «язвах» либерализма, «трупном яде» марксизма и т. д. [232] Советская пропаганда здесь, как и во многих других случаях, дублирует подобные инвективы [233] .
231
Примеры использования физиологических и «(анти)гигиенических» инвектив вне контекста русской культуры: Guldin R. K"orpermetaphern. Zum Verh"altnis von Medizin und Politik. W"urzburg, 2000; Buruma I., Avishai M. Occidentalism: The West in the eyes of its enemies. N.Y., 2004.
232
Winckler L. Studie zur gesellschaftlichen Funktion faschistischer Sprache. Frankfurt am Main, 1970. S. 84 f.; Heid L. Was der Jude glaubt, ist einerlei… Der Rassenantisemitismus in Deutschland // Die Macht der Bilder. Antisemitische Vorurteile und Mythen. Wien, 1995. S. 240.
233
Weiss D. Stalinistischer und nationalsozialistischer Propagandadiskurs im Vergleich: eine erste Ann"aherung // Slavistische Linguistik 2001. Referate des XXVII. Konstanzer Slavistischen Arbeitstreffens. Konstanz; M"unchen, 2003. S. 311–361. Специально о пропагандистском использовании медико-биологического дискурса: Вайс Д. Паразиты, падаль, мусор. Образ врага в советской пропаганде // Политическая лингвистика. Екатеринбург, 2008. Вып. 1(24). С. 16–22. Автор, к сожалению, обходит вниманием доктринальные тексты о «гниении» капитализма и почему-то считает, что «особенно популярным» в советской пропаганде «было слово „паразит“, которое оставалось центральным ругательством до конца существования языка советской политической пропаганды» (С.17). Между тем использование «паразитарных» сравнений, хотя и содержится уже в ленинском определении империализма, широко пошло в ход только после принятия в 1961 году указа «Об усилении борьбы с лицами (бездельниками, тунеядцами, паразитами), уклоняющимися от общественно-полезного труда и ведущими антиобщественный паразитический образ жизни», и последовавших за ним законов об уголовной ответственности за бродяжничество, попрошайничество и «ведение иного паразитического образа жизни» (Статья 209 УК РСФСР). При интересе к «инсектным» метафорам советского политического дискурса Вайс не упоминает также о пионерском исследовании на ту же тему: Орлова Г. Рождение вредителя: отрицательная политическая сакрализация в Стране Советов // Wiener Slawistischer Almanach, 2003. Bd. 49. S. 309–346.
В языковой ретроспективе советской эпохи метафорика гнилости и умирания стала исключительно продуктивной для ее специализированно «научного» (преимущественно — политико-экономического) использования. Однако эффективность связанного с ней словоупотребления охватывает и те случаи, когда речь заходит о необходимости осуждения чего бы то ни было как идеологически чужого — не обязательно западного или прозападного, но обязательно не- или антисоветского. В 1931 году излюбленные Лениным «гигиенические определения» соответствующим образом дополнил Сталин. В «Письме в редакцию журнала „Пролетарская революция“» («О некоторых вопросах истории большевизма») Сталин, понося историка А. Слуцкого и вместе с ним всех тех, кто видел в троцкизме одну из фракций коммунизма, а не «передовой отряд контрреволюционной буржуазии», заявлял, что сама дискуссия с «фальсификатором» партийной истории стала возможной как проявление «гнилого либерализма», «имеющего теперь среди одной части большевиков некоторое распространение» [234] . «Письмо» Сталина незамедлительно обрело статус программного документа о надлежащем изучении истории, а слова о «гнилом либерализме» стали расхожей инвективой по адресу очередных жертв идеологических чисток [235] .
234
Сталин И. В. О некоторых вопросах истории большевизма. Сочинения. М., 1951. Т. 13. С. 84–102. Впервые в: Пролетарская революция. 1931. № 6 (113).
235
Напр.: Бертагаев, Ермоленко, Филин. Против извращений марксизма-ленинизма в ИЯ //Ленинградская правда. 1932. № 3. 3 января. С. 3 («гнилой либерализм партруководства»); Морозов Д. Партийное руководство пединститута притупило классовое чутье, большевистскую бдительность и проявило гнилой либерализм к протаскиванию контрреволюционной троцкистской пропаганды (Постановление бюро горкома ВКП(б) // Северный рабочий. 1932. 3 января. С. 1. Раскритикованный Сталиным А. Г. Слуцкий (1894–1979), несмотря на его публичные покаяния, был в том же году исключен из «радов общества историков-марксистов» (Вестник коммунистической академии. 1932. № 1/2. С. 40–66), а в 1937 году репрессирован. Подробнее о последствиях письма Сталина для советских историков: Литвин А. Без права на мысль. Историки в эпоху Большого Террора. Очерки судеб. Казань: Татарское книжное издательство, 1994.