Vox populi: Фольклорные жанры советской культуры
Шрифт:
Инициированная Куном критика породила разноголосицу в интерпретации критериев научного согласия, но не поставила под сомнение оправданность релятивистского подхода к (реконструированию искомого согласия (и несогласия) с учетом этнографических («этнометодологических») [161] , психологических [162] , социально-этических [163] и собственно риторических особенностей научной деятельности [164] . При внимании к мотивам, заставляющим людей задаваться вопросами, требующими научно специализированного разрешения, фундаментальные понятия любопытства, «поисковой активности», «стремления к новому» могут признаваться необходимыми [165] , но в целом не кажутся сегодня достаточными, чтобы объяснить появление и функционирование текстов, призванных так или иначе продемонстрировать намерение их авторов быть (или называться) учеными. Отталкиваясь от рассуждений Куна, Фейерабенд не без эпатажа настаивал в свое время, что и сама история науки предстает поэтому не столько историей преемственности, сколько историей конкуренции, иллюстрирующей закономерное и вполне сознательное игнорирование учеными своих предшественников и оппонентов. Но если это так, то что делает такую историю социально опознаваемой? Как соотносится «история идей» с историей людей, составляющих то или иное научное сообщество? Освященная Максом Вебером и Эмилем Дюркгеймом социологическая интерпретация научных теорий характерно начиналась с персоналий: так, выяснялось, что радикализм теории относительности Эйнштейна созвучен радикализму его тогдашнего (маргинального) статуса в научном сообществе, а концептуальные компромиссы не менее гениального Анри Пуанкаре получают свое объяснение с учетом его административной деятельности в академически солидной иерархии [166] . История гуманитарного знания, конечно, в еще большей (или, во всяком случае, более очевидной) степени зависит от обстоятельств, которые легко счесть внешними по отношению к научному познанию, — стремления к самореализации или самообману, социальному успеху или, напротив, социальному эскапизму. Развитие естественных наук небезразлично к тем же социальным сценариям, но в отличие от гуманитариев ученые-естественники не зависят в такой мере от вненаучной оценки их деятельности. Ясно,
161
Gaifinkel H. Studies in Ethnomethodology. Englewood Cliffs (NJ), 1967; Lynch M. Scientific Practice and Ordinary Action: Ethnomethodology and Social Studies of Science. Cambridge, 1997; Woolgar S. Science: The Very Idea. Tavistock, 1977; Latour B., Woolgar S. Laboratory Life. The Construction of Scientific Facts. Princeton, 1986. (1-е изд. 1979).
162
Psychology of Science. Contributions to Metascience / Eds. B. Gholson, Jr. Shadish, A. C. Houts, R.A Neimeyer. Cambridge, 1989; Ярошевский М. Г. Историческая психология науки. СПб., 1995.
163
Latour В., Woolgar S. Cycles of Credibility // Science in Context / Ed. B. Barnes, D. Edge. London, 1982. P. 35–43; Latour B. Pandora’s Hope. Essays on the Reality of Science Studies. Cambridge, 1999; Kohler R. Moral Economy, Material Culture, and Community in Drosophila Genetics // The Science Studies Reader / Ed. M. Biagioli. London, 1999. P. 243–257; Агацци Э. Моральное измерение науки и техники. М., 1998.
164
Shapin S., Schaffer S. Leviathan and the Air-Pump: Hobbes, Boyle, and the Experimental Life. Princeton, 1985; Myers G. Writing Biology: Texts in the Social Construction of Scientific Knowledge. Madison; London, 1990; Prelli L. J. A Rhetoric of Science: Inventing Scientific Discourse. Columbia, 1989; Gross A. G. The Rhetoric of Science. Cambridge; London, 1990; Dear P. The Literary Structure of Scientific Argument: Historical Studies. Philadelphia, 1991; Persuadin Science: The Art of Scientific Rhetoric / Eds. M. Pera, W. R. Shea. Canton, Mass., 1991; Dillon G. L. Contending Rhetorics: Writing in Academic Disciplines. Bloomington; Indianapolis, 1991.
165
Houston J. P., Mednick S. A. Creativity and the Need for Novelty // Journal of Abnormal and Social Psychology. 1963. Vol. 66. P. 137–144; Ротенберг B. C., Аршавский В. В. Поисковая ативность и адаптация. М., 1984; Curiosity and Exploration / Eds. H. Keller, К. Schneider, В. Henderson. Berlin; Heidelberg et al., 1994.
166
Feuer L. S. The Social Roots of Einstein’s Theory of Relativity // Annals of Science. 1971. Vol. 27. № 3/4. P. 277–298, 313–314. См. также классическое исследование: Forman P. Wfcimar Culture, Causality, and Quantum Theory, 1918–1927: Adaptation by German Physicists and Mathematicians to a Hostile Intellectual Enviroment // Historical Studies in the Physical Sciences. 1971. Vol. 3. P. 1–115.
167
Slorer N., Parsons T. The disciplines as a differentiating force // The Foundations of Access to Knowledge / Ed. E. B. Montgomery. Syracuse, 1968. P. 116–117. В имеющемся русском переводе этого текста соответствующий пассаж обессмыслен противоположным переводом (Парсонс Т., Сторер Н. Научная дисциплина и дифференциация науки // Научная деятельность: структуры и институты. М., 1980. С. 27–55. Эл. версия:.
Но как именно выстраиваются такие коннотации?
Ретроспективное описание конкурирующих (или в более вежливом словоупотреблении — сменяющих) друг друга научных парадигм не предполагает, вероятно, предметно-тематического ригоризма. Если согласиться с тем, что дюркгеймианский подход к социологии науки остается по-прежнему актуальным, то историография смены и конкуренции научных парадигм не противоречит в этом случае ни (кон)текстуальному, ни, например, поколенческому анализу. Как писал уже сам Кун (ссылаясь на так называемый «принцип Планка»), для того, чтобы наглядно убедиться в гегемонии той или иной научной парадигмы, достаточно дождаться ухода старшего поколения [168] . Применительно к истории и методологии науки подобный подход должен казаться тем менее эксцентричным, что теоретические основания для него уже подготовлены как социологическими работами, так и исследованиями в области политологии, истории литературы и искусства, осложнившими традиционное представление о поколении как способе возрастного упорядочивания жизненного цикла акцентированием символических координат социальной солидарности [169] .
168
Kuhn T. S. The Structure of Scientific Revolutions. Chicago; London, 1963. P. 150. Кун реинтерпретирует высказывание Макса Планка о том, что «новая научная правда торжествует не потому, что ее оппоненты переубеждены и просветились, но, скорее, потому, что они наконец-то вымерли, а новое поколение подросло» (Planck М. Scienific Autobiography. New York, 1949. P. 33–34). Критика куновского истолкования этого высказывания: Hull D. Planck’s Principle // Science. 1978. Vol. 202. P. 717–723.
169
Mentre F. Les generations sociales. Paris, 1920; Peyre H. Les g'en'erations litteraires. Paris, 1948; Eisenstadt S. N. From Generation to Generation. Glencoe (Ill.), 1956; Niemi R., Jennings M. Generations and Politics: A Panel Study of Young Adults and Their Parents. Princeton, 1981; Atlias-Donfut C. Sociologie des g'en'erations: L’empreinte du temps. Paris, 1988; Chauvel L. Le Destin des g'en'erations: Structure sociale et cohortes en France au XXe st`ecle. Paris, 1998; Drouin V. Enqu^etes sur les g'en'erations et la politique. Paris, 1995. См. также недавний сборник российских исследователей: Отцы и дети: поколенческий анализ современной России / Сост. Ю. Левада, Т. Шанин. М., 2005.
Опознаваемыми ориентирами социальной солидарности являются прежде всего особенности социального поведения, однако применительно к научной деятельности такие особенности могут быть выражены (и осложнены) на разных уровнях социального дискурса, которые совсем не обязательно являются содержательно и ценностно эквивалентными как в глазах самого ученого, так и его окружения. При учете этого обстоятельства не должно удивлять, что один и тот же ученый может демонстрировать такое социальное поведение, которое с трудом или вовсе не соотносится с тем, что прочитывается в его текстах. Именно о такой ситуации писал М. Л. Гаспаров, демонстрируя на примере научного творчества Ю. М. Лотмана, каким образом марксизм в теории может уживаться с теорией структурализма, но сопротивляться марксизму в идеологии [170] . Гаспаров выделяет в своем анализе несколько постулатов, предопределявших с начала 1930-х годов надлежащую методологию научных исследований. Таковы прописные истины марксизма — материализма, историзма, диалектики: «бытие определяет сознание», «культура есть следствие социально-экономических явлений», «развитие культуры, как и всего на свете, совершается в результате борьбы ее внутренних противоречий». Очевидно, что ряд этих формул может быть уточнен и классифицирован. Согласно диалектическому методу, «1) все находится в связи и взаимодействии; 2) все находится в движении и изменении; 3) количество переходит в качество; 4) противоречие ведет вперед»; философский материализм постулирует «1) признание материальности мира, признание того, что мир развивается по законам движения материи; 2) признание первичности и объективной реальности материи и вторичности сознания; 3) признание познаваемости материального мира и его закономерностей, признание объективной истинности научного знания» [171] . Исторический материализм учит трем особенностям производства — тому, что 1) «производство является базисом, определяющим характер всего общественного и политического уклада общества», 2) определяющей роли производительных сил, и 3) характеристике возникновения «новых производительных сил и соответствующих им производственных отношений в недрах старого строя не в результате преднамеренной, сознательной деятельности людей, а стихийно, бессознательно, независимо от воли людей» [172] .
170
Гаспаров М. Л. Ю. М. Лотман: наука и идеология // Гаспаров М. Л. Избранные труды. М., 1997. Т. 2. С. 485–493.
171
Краткий философский словарь / Под ред. М. Розенталя, П. Юдина. М., 1939. С. 147–148, 153.
172
О диалектическом и историческом материализме (из IV главы «Истории Всесоюзной коммунистической партии (большевиков)») // Под знаменем марксизма. 1938. № 11. С. 13–19.
Вопрос об эпистемологической согласованности перечисленных положений ни в дореволюционной, ни в советской науке не обсуждался. Собственно, и сама канонизация Маркса и Энгельса в качестве теоретиков пролетарской революции не имела под собою сколько-нибудь устойчивой традиции их читательского освоения и изучения в России. «Индекс цитируемости» Маркса и Энгельса в дореволюционной литературе, как показывают библиографические исследования, был не настолько высок, чтобы изображать их — как это делала впоследствии советская пропаганда — «властителями дум» передовой российской общественности конца XIX века [173] . Российская версия марксизма складывается из фрагментарного начетничества революционно настроенных радикалов, вчитывавших в тексты Маркса и Энгельса не столько рациональный, сколько символико-суггестивный смысл, близкий к содержанию заговорных формул обрядового фольклора [174] . Тем же она останется в риторике Ленина, Сталина и всей советской идеологии — набором разрозненных цитат, призванных в своей совокупности, по знаменитому выражению самого Маркса, не объяснить, но изменить мир.
173
Твардовская В. А., Итенберг Б. С. Русские и Карл Маркс: выбор или судьба? М., 1999.
174
Григорьева Е. А. Карл Маркс и его «ученики» на родине ленинизма // Вопросы истории. 2007. № 1. С. 58–87.
Робкие попытки философов конца 1920-х годов прояснить ключевые аксиомы марксизма увенчались постановлением ЦК ВКП(б) от 25 января 1931 года «О журнале „Под знаменем марксизма“», осудившим сторонников Абрама Деборина как «группу», воскрешавшую «одну из вреднейших традиций и догм II Интернационала — разрыв между теорией и практикой, скатываясь в ряде вопросов на позиции меньшевиствующего идеализма» [175] . Новая редакция журнала требовала преодоления «жонглирования гегелевской терминологией» и «создания там, где надо, новой философской терминологии, понятной и доходчивой для каждого советского интеллигента» [176] . Пределы должной понятности были окончательно утверждены изданием «Краткого курса истории ВКП(б)» и последовавшим за ним постановлением ЦК ВКП(б) «О постановке партийной пропаганды в связи с выпуском „Краткого курса истории ВКП(б)“». Итогом Постановления стало закрепление единой системы философско-политического образования в СССР и унификация основ философской политграмотности [177] .
175
Правда. 1931. 26 января.
176
По-большевистски овладеть марксизмом-ленинизмом // Под знаменем марксизма. 1938. № 11. С. 39. См. также: Митин М. Боевые вопросы материалистической диалектики. М., 1936. Об истории полемики: Квасов Г. Г. Документальный источник об оценке И. В. Сталиным группы академика А. М. Деборина // Отечественная философия: опыт, проблемы, ориентиры исследования. М., 1992. Вып. 10. С. 193–195; Шляпугина Р. Я. Политическая составляющая философских дискуссий 20–30-х годов // Известия Уральского государственного университета. 2004. № 32. С. 143–149.
177
Маслов Н. «Краткий курс истории ВКП(б)» — энциклопедия и идеология сталинизма и постсталинизма: 1938–1988 гг. // Советская историография. М., 1996. С. 240–273; Батыгин Г. С., Козлова Л. А. Научная аттестация и формирование советского философского сообщества в 1930-е и 1940-е годы // http://2001.isras.ru/Publications/Batygin/Social_sciences_in_20s.htm.
Преодоление «жонглирования гегелевской терминологией» не замедлило выразиться в советской версии марксизма в суггестивной метафоризации терминологии, «понятной и доходчивой для каждого советского интеллигента». Использование метафор в функции научных терминов не является, конечно, специфической особенностью советской науки. Метафоры неустранимы из научного дискурса в силу известной недоартикулированности любой концептуальной схемы [178] . Познавательные цели и ценности, разделяемые на словах приверженцами даже одной научной парадигмы, слишком часто обнаруживают логические несостыковки, когда возникает необходимость дать им общеприемлемое определение и последовательную характеристику [179] . Нужно учитывать при этом и то, что конструирование общепринятых критериев научной значимости повсеместно зависит от медиального преодоления «невероятной коммуникации», как ее понимал Луман; но возможности такого преодоления варьируют социально и дискурсивно, в разной степени определяясь идеологическими и просто технологическими факторами [180] . В таких ситуациях метафора способна играть роль семантического трансфера, связывающего логически несвязываемое и медиально несоотносимое [181] . Здесь можно было бы вспомнить об «остроумии диалектиков» в понимании Цицерона как о способности видеть аналогии между внешне несвязанными вещами и идеями (De Orat. I, 28, 128; II, 38, 158), с тем уточнением, что «остроумие» (acumen) как характеристика хорошего ритора распространяется не только на сферу риторического «увеселения» (delectare), но и на сферу риторического «научения» (docere). «Остроумный диалектик» не перестает быть дидактиком.
178
Davidson D. On the Very Idea of the Conceptual Scheme // Proceedings and Addresses of the American Philosophical Association. 1974. Vol. 57. P. 5–20.
179
Laudan L. Science and Values. P. 53.
180
О контекстах и механизмах популяризации науки в советской России в 1920–1930-е годы: Stites R. Revolutionary Dreams. Utopian Vision and Experimental Life in the Russian Revolution. New York; Oxford, 1989; Andrews J. T. Science for the Masses. The Bolshevik State, Public Science, and the Popular Imagination in Soviet Russia, 1917–1934. Texas, 2003 (Eastern European Studies, № 22). О роли партийно-государственных структур в организации научных исследований: Krementsov N. Stalinist Science. Princeton: Princeton UP, 1997; Курепин А. А. Наука и власть в Ленинграде. 1917–1937. СПб., 2003.
181
Понятно, что речь идет о метафоре в широком, а не хрестоматийно-риторическом понимании. В современных лингвистических и когнитивистских исследованиях под понятие «метафора» зачисляются металепсис, гиппалага, эпилага, абузия, катахреза, персонификация, деперсонификация, прономинация, оксюморон, метаморфоза, эвфемизм, дисфенизм, перифраза и т. д., — иными словами: любой способ косвенно или образно выраженного смысла (Арутюнова Н. Д. Метафора и дискурс // Теория метафоры. М., 1990; Лагута О. Н. Метафорология: Теоретические аспекты. Новосибирск, 2003 — с обширной библиографией вопроса).
Опыт использования метафорологического анализа в области естественных и гуманитарных наук позволяет судить сегодня не только о ключевых аналогиях, на которых основаны концептуальные построения старых и современных авторов, но и о метафоричности («тропеичности») когнитивных процедур как таковых [182] . Применительно к совокупному «тексту» советской науки такая задача может быть сформулирована следующим образом: какие метафоры могут считаться ключевыми в конструировании символической солидарности советских ученых в различных областях естественно-научного и гуманитарного знания?
182
Danesi М. Thinking is Seeing. Visual Metaphors and the Nature of Thought // Semiotica. 1990. № 80, 3/4; Debatin B. Der metaphorische Code der Wissenschaft. Zur Bedeutung der Metapher in der Erkenntnis und Theoriebildung // «S» (European Journal for Semiotic Studies). 1990. Vol. 2 (4); Larsen S. The Mythic Imagination: Your Quest for Meaning Through Personal Mythology N. Y., 1990; Winter S. L. Transcendental Nonsense, Metaphoric Reasoning and the Cognitive Stakes for Law // University of Pennsylvania Law Review. 1989. № 137; Гудков Л. Д. Метафора и рациональность как проблема социальной эпистемологии. М., 1994; Baake К. Metaphor and Knowledge. N.Y., 2003.
Общеметодологическим принципом диалектического материализма, определявшим стратегию научного познания в эпоху СССР, принято считать тезис о единстве теории и практики [183] . Применительно к эпохе сталинизма это утверждение нуждается в существенных коррективах. Сталин любил рассуждать о том, что научная теория отступает перед практикой уже в 1919 году, когда командовал частями революционных войск, подавлявшими восстание на форте Красная Горка. После того как 16 июня 1919 года форт был взят, Сталин телеграфировал Ленину о победе практики над теорией, а действительности — над наукой: «Морские специалисты уверяют, что взятие Красной Горки с моря опрокидывает науку. Мне остается лишь оплакивать так называемую науку. <…> Считаю своим долгом заявить, что я и впредь буду действовать таким образом, несмотря на все мое благоговение перед наукой» [184] . В последующие годы понятие «практика» устойчиво употреблялось Сталиным в том же неспециализированном, обиходном значении как указание на деятельность и опыт, которые противостоят (или, во всяком случае, предшествуют) науке. Эпистемологическая категория науковедения, обязывающая (вослед «Никомаховой этики» Аристотеля) различать «теоретическую» и «практическую» цели научного познания, оказывалась, таким образом, лишь синонимом объективной реальности и социально оправданной (а еще точнее, социально успешной) деятельности. Насколько далеко распространялась демонстрация методологического правоверия в этих случаях, можно судить по лингвистическим дискуссиям 1929–1930 годов в Комакадемии, предшествовавшим догматизации «яфетической теории» Николая Марра. Сторонники и оппоненты Марра равно апеллировали к теоретической основе языкознания как социально востребованной практики:
183
Грэхэм Л. Естествознание, философия и науки о человеческом поведении в Советском Союзе. М., 1991. С.60–61.
184
Впервые телеграмма была опубликована в 1929 году в газете «Правда» от 21 декабря, в номере, посвященном 50-летию Сталина. Текстом этой телеграммы, кстати сказать, завершается пьеса Всеволода Вишневского «Незабываемый 1919-й» (1949), удостоенная в 1950 году Сталинской премии 1-й степени.
Сейчас мы должны особенно подчеркнуть действенную функцию каждой научной дисциплины, значение ее как формы изменения мира, подчеркнуть служебное, утилитарное значение каждой научной дисциплины в практике рабочего класса, в практике производимой им реконструкции, в практике развернутого социалистического строительства. <…> В условиях пролетарской революции степень действенной практической значимости той или иной теории является одним из основных критериев оценки степени доброкачественности методологических ее позиций. Если эта теория отвечает на требования творимой нами социалистической действительности, то она имеет право числиться в железном инвентаре пролетарской науки [185] .
185
Алавердов К. Практика яфетидологов и современность // Революция и язык. 1931. № 1. С. 55.
К 1934 году пропагандистское требование «следовать в теории за практикой» получает нормативное оформление в передаче ведущих функций аттестации (научной гратификации) гуманитариев Всероссийской комиссии по высшему техническому образованию (ВК ВТО) [186] . Специалисты в области общественных и гуманитарных наук призваны доказывать соответствие их деятельности народнохозяйственному спросу. По правилам, утвержденным в первой половине 1930-х годов, темы научных работ, выполняемых в научно-исследовательских институтах Академии наук, должны были утверждаться, по меньшей мере, в президиуме академии, при этом планирование и контроль за научной работой были аналогичны планированию и контролю промышленного производства. Эффективность научной работы оценивалась исходя из плановых обязательств, последние же непременно предполагали увязку с народно-хозяйственным, военным или социальным строительством.
186
Козлова Л. А. Научная аттестация и формирование советского философского сообщества в 1930-е и 1940-е годы //См. также: Синецкий А. Я. Профессорско-преподавательские кадры высшей школы СССР. М., 1950; Чанбарисов Ш. Х. Формирование советской университетской системы (1917–1938 гг.). Уфа, 1973.