Возвращение. Часть 2
Шрифт:
Гитара оказалась лучше моей, и настраивать ее не пришлось. Я спел заказанную песню, а потом мы исполнили весь свой репертуар.
– Все, - сказал я, возвращая Вике гитару.
– Отработали не только первое, но даже второе. А, может быть, и на ужин хватило.
– До появления Михаила Андреевича еще есть время, - сказал Брежнев.
– Поэтому расскажи еще один анекдот и можешь об ужине не беспокоится.
– Политический можно?
– спросил я.
– Можно, - разрешил он.
– Вика, живо иди относить инструмент!
Я думал, что девочка
– Пришел пастух в обком партии и говорит: "Дайте мне какую-нибудь высокую должность", - начал я рассказ.
– У него спрашивают: "А почему вы к нам пришли за должностью?" Он им отвечает: "Потому, что в вашем партийном гимне поется: "Кто был никем, тот станет всем"" В обкоме ему и говорят: "Мы теперь поем другую песню: "Каким ты был, таким ты и остался"".
– Не вздумай рассказать такой анекдот Суслову, - отсмеявшись, предупредил Брежнев.
– Он, конечно, тоже будет смеяться...
– Я заочно немного знаю Михаила Андреевича, - сказал я.
– Поэтому ему бы этого не рассказал.
Прибежала Вика, которая прилипла сначала ко мне, а когда я ушел в одну из комнат вместе с приехавшим Сусловым, она переключилась на Люсю.
Суслов с самого начала держался настороженно, от него так и веяло подозрительностью, поэтому я тоже взвешивал каждое сказанное ему слово. Перед беседой со мной он ненадолго уединился с Брежневым, а уже потом позвали меня, а Леонид Ильич вышел.
– Так тебе восемьдесят лет?
– начал он разговор.
– Я хоть и не женщина, но мне тоже столько лет, на сколько я выгляжу, - ответил я.
– Мне лишь дали память прожитой жизни, стариком она меня не делает. Но и мальчишкой я себя не чувствую.
– Что ты обо мне знаешь?
– спросил он.
– В отличие от Брежнева, о вас мне почти ничего не известно, - откровенно сказал я.
– Хоть ваша роль в партии была велика, о вас потом писали мало. Я ведь в свою бытность мальчишкой никем из вас не интересовался. Это уже много позже, когда открыли многие архивы, пошли публикации. Но и тогда в основном интересовались ключевыми фигурами. О вас тоже писали, но мало. Идеолог партии, серый кардинал, друг Брежнева... Вам не понравилось то, что Брежнев подгребает под себя власть, но попытки ему помешать провалились: он вас переиграл. Но позже у вас, похоже, никаких противоречий не было. По отзывам вы с ним дружили. Еще была заметка о том, что вы преследовали часть интеллигенции, которая чересчур близко к сердцу приняла "оттепель" Хрущева. Еще я кое-что знаю о ваших детях.
– Что именно?
– поинтересовался он.
– По Майе было написано, что она стала доктором исторических наук и специализировалась на Балканах. О сыне писали больше. Револий окончил институт, работал в КГБ, где дослужился до звания генерал-майора, потом стал директором НИИ радиоэлектронных систем. Позже работал в правительстве. У обоих были дети, но то ли я о них ничего не читал, то ли не помню.
– А как это согласуется с абсолютной памятью?
– А кто вам сказал, что она абсолютная?
–
– Она у меня прекрасная, но это не значит, что я помню абсолютно все, да еще слово в слово. Очень много такого, что действительно так и помню. Но для того, чтобы вспомнить остальное, иной раз приходится долго настраиваться. Кое-что вспомнить не удается совсем. К счастью, такого очень мало.
– Ты сказал, что многое помнишь о Леониде Ильиче...
– С этим, пожалуйста, обращайтесь к нему самому, - сказал я.
– Я ему обещал, что никому ничего не скажу, а обещания я держу. Все, что я знал, я ему рассказал, а что рассказать вам, он должен решать сам.
– А Машеров?
– Машеров получил от меня кучу тетрадей, которые я исписывал полгода. Там только даты с пояснениями о произошедшем. Отдельно шли тетради с описаниями достижений в науке и технике. Уже позже, когда жил в Минске, я составлял письменные ответы на заданные вопросы. Получалось ответить в лучшем случае на два вопроса из трех. Это были уточнения по первым шести годам, начиная с шестьдесят шестого.
– А почему отвечал не на все вопросы?
– Михаил Андреевич, - сказал я.
– Я не Дельфийский оракул. Что мне попадалось в сети и вызывало интерес, я запомнил. И такого, слава богу, было достаточно много. Но не все тайны были открыты, да и не читал я всего. Я и вам на все вопросы не отвечу.
– А что ты так зажат?
– заметил он.
– Как я, по-вашему, должен себя чувствовать, если меня допрашивает один из самых влиятельных людей страны, причем невооруженным взглядом видно, что он мне абсолютно не верит? С Леонидом Ильичом я себя держал совершенно иначе. Он мне поверил сразу, хотя у него было гораздо больше поводов для недоверия, чем у вас.
– С тобой будут постоянно работать, - сказал он, поднявшись с кресла.
– И постоянно будут проверять. Поэтому будь к этому готов. Слишком важные вопросы будут решаться, опираясь на твои сведения. Обид здесь быть не должно. И твоя работа без вознаграждения не останется. Но вашу свободу некоторым образом ограничат.
– В Минске ее тоже ограничили, - сказал я.
– Но не сильно. Я этого почти не почувствовал. Временами присматривали оперативники, по моей просьбе обучали самбо и заставили носить несерьезный ствол. Этажом ниже поселили следователя, который передавал мне вопросы и забирал ответы. Вообще вся связь шла через него, с людьми группы Машерова я встречался считанные разы.
– Оружие мальчишке?
– удивился он.
– Я, между прочим, старший лейтенант, - сказал я.
– А из выданной мне хлопушки отстрелялся не хуже оперативников. Правда, воспользоваться так и не пришлось, но это и к лучшему.
– Да, я забыл. Но все равно - это нарушение. Здесь охрана будет плотнее, думаю, тебе самому защищаться не придется. Но это мы еще обговорим с профессионалами. А вариант с соседом надо будет обдумать, возможно, так поступим и мы. Незачем привлекать к тебе лишнее внимание. С тобой, кстати, хочет побеседовать Келдыш. Знаешь о таком?