Возвращение.Хмара-2
Шрифт:
Мы шли долго. Многие из ратников изнемогали от усталости и уже едва переставляли ноги. Их взор потух и, наверное, настигни их сейчас смерть, приняли бы её как избавление. Когда мы начали подниматься на очередной взгорок, на моих плечах уже висело три котомки и одна скатка. За взгорком, теряясь в зелёной листве леса, начинался спуск. Километры пути оставались за спиной, я чувствовал, что и на меня постепенно начинает накатывать присущее измотанному человеку безразличие…
Почти смерклось, когда десятник остановил ратников и объявил привал. Бережно раскладывая припасы, готовились к вечернему (а заодно и дневному или наоборот) перекусу. Молодые организмы быстро восстанавливали силы, постепенно до меня стали долетать приглушённые разговоры.
— Тише вы, оглашённые, не шуметь и костер не разводить, от греха подальше! — приказал десятник, слегка поводя плечами от окутывающего нас промозглого, но быстро таявшего тумана. — Кто знает, мож оборотки к кострам присматриваются, ночью жертву выискивают, а уж днём в погоню пускаются. А у меня, меж прочим, ныне слюна обыкновенная будет, самогон да чеснок, почитай, весь кончился! — При этих словах некоторые из ратников негромко прыснули.
— Чего гогочите, будто гуси перелётные! Ежели б не моя запасливость, вами уж давно лес удобрили. Смеются они тут! Но теперь я без припасов онных по лесу и шага не ступлю! А моя баба всё твердила: "сивуха твоя — зло". Мож и зло, но как оно обороток уделало, любо — дорого! А теперь кончай скалиться, в рот по коржу закинули и спать. Утром чуть заря в путь поднимемся.
Я лежал спина к спине с Михасем, быстро жующим свою часть разделённой меж нами краюхи.
— Так отчего же "эти" не появляются ночью? — называть этих уродов оборотками язык не поворачивался. Как мне помнилось, оборотки — это же милые, почти родные существа, то бишь старые беззубые старушки, превращающиеся в ночи свиньями и с радостным повизгиванием вспоминая свою поросячью молодость, гоняющиеся за случайными ночными прохожими. По — моему, особого вреда они никому не приносили и легко обращались в бегство любой мало-мальски правильно прочитанной молитвой.
— Хлад ночной их стращает, колдовство чуждое их породило, злоба древняя из гробов подняла. Сильный колдун чарами лес опутывал, совмещал кровь живую звериную и разум мёртвый человеческий, дав силы супротив солнца небесного. Но видно, и у него сил не достало, чтобы дать силу злой магии твореньям хладу ночному противиться, холодно им, немощными они в ночи становятся. Оттого как только сумрак ночной на землю опускается, зарываются они в твердь могильную, — я почувствовал, как от этих слов по телу ратника разбегается дрожь холода.
— И давно ли они в мир сей явились-ся? — ей-ей, ещё немного, и я стану как мои спутники окать, акать, менять окончания. Нет, за своим языком надо следить!
— Да лет полтораста, когда сей нечистью мир полнился, — ага, понятно, это как раз тогда, когда стылые да упыри по Рутении шастали. Много же тогда "зверья" всякого повылазило! То, что это было, мне откуда-то известно, как-то незаметно прошло мимо моего сознания. Вопросов у меня больше не было, и я мог спокойно завалиться спать. Но не спалось. Над моей головой висело бездонное звёздное небо. Крупные, непривычно крупные звёзды сердито перемаргивались друг с другом, посылая вниз холодное мерцающее сияние. Я не слишком хороший поэт и совсем никакой художник, чтобы суметь достойно описать всю эту безоблачную красоту, но я слишком человек, чтобы не восхищаться ею. Но это ночное великолепие не могло затмить странного непреходящего чувства, что тьма, не эта ночная темнота, дающая отдых всему живому, а другая, зловещая тьма вселенского зла, окружающая меня со всех сторон, начала сжиматься.
Утро наступило, едва я успел погрузиться в сладкие объятья сна. Выставлять меня на пост никто не стал, то ли по-прежнему не доверяли, то ли не посчитали нужным. Костра (как и было велено) не разводили вовсе. К утру изрядно продрогли. Поэтому, поёживаясь, наскоро перекусили и поспешили к ладье, ожидающей нас в уже недалёкой излучине.
До ладьи добрались без приключений, быстро погрузились и без промедления отчалили. Про меня если и вспоминали, то нечасто. Корабельные старшины ничего не выпытывали, не их ума дело было, кто и как с особым десятком ходит. На довольствие временное меня в десятке поставили (мужики сообща на мой котёл скинулись). Но насовсем (на правах ратника) вливаться в войско королевское я пока не торопился. Сперва надо было выяснить, кто я и откуда, а уж потом и "контракты" подписывать. Торопиться мне было некуда, с вопросами ко мне больше не приставали, и только по их взглядам было видно, что жалеют они убогого. Да я о своем убожестве и не спорил, а кто же я есть — то, коли самого себя не помню?
Под течение плыть — грести не надо, вода и сама быстро несёт. Вскоре добрались мы до стана росского. Хорошо стан стоит, грамотно. На холме высоком шириной локтей в пятьсот шатры-палатки понастроены. На самой вершине сруб — терем высится, чуть пониже, близ ключа бьющего, большая хоромина бани виднеется. А как же на войне и без бани? Баня на войне — первейшее дело! Лес на два полёта стрелы вокруг стана вырублен, лишь одна узкая полоска посреди имеется. Это, как я понял, для скрытого глазу вражескому перемещения, чтобы не видел враг, кто в лес ушёл, а кто из леса прибыл. Прямо под холмом река широкая протекает, там наша ладья и остановилась. Только что-то сразу странным мне показалось. Костры не горят, люди не ходят, сидят кое — где понуро. И тишина. Флаги приспущены. У бани нет ни стирающихся, ни… Стоп! Флаги приспущены!
— Михаил, гляди, умер что ль, кто? — коснувшись рукой спускающегося по трапу ратника, спросил я.
— Мож кто и умер. Нам — то какое дело? Война. Почитай, кажный день кто — никто умирает! — отмахнулся от моего вопроса радующийся предстоящему отдыху ратник.
— Да нет, ты погляди! У вас что, каждый день флаги приспущены?
— Что ты сказал? Флаги? Какие флаги? — его глаза округлились. — И впрямь, что ж это такое, а? Случилось чего? Эй, ты! — окликнул он пробегающего подле ладьи санитара-подростка, бегущего куда-то с ворохом красных от крови бинтов. — Чего случалося-то? — от этого вопроса мальчонка будто споткнулся, посерьёзнел лицом, тяжело вздохнув (как и положено при большом горе) шмыгнул носом и слегка дрожащим голосом ответил:
— С генерал-воеводой прощаемся…
— Как с воеводой? Мы ж кода уезжали, он в здравии пребывал! Что случилося? — растерялся десятник.
— Убили его.
— Погиб, что ли?
— Говорю ж, убили, эк непонятливый! Кинжалом — финком метательным в спину и убили!
— Горе — то какое! — запричитал, едва не пуская слёзы, Михаил. Шедшие за нами ратники медленно стянули шапки. Царившее в душе ратников воодушевление, вызванное возвращением, быстро улетучилось, сменившись безысходностью охватившего их несчастья.
— Неужель и впрямь не стало нашего воеводы-батюшки Всеволода свет Эладовича? — срывающимся от рвущихся наружу слёз голосом вопросил (скорее у неба, а не у окружающих людей) сразу же постаревший десятник. А я от его слов вздрогнул.
— Кого, говоришь, не стало? — что-то смутно знакомое показалось мне в этом имени.
— Генерала — воеводы нашего, — скорее даже не ответил, а отмахнулся от назойливого чужака десятник. — Спрашивает он ещё!
— Нет, ты имя повтори, имя? — не испугавшись его грубости, вновь потребовал я.