Вредность не порок
Шрифт:
Губы тряслись, и сама она сделалась белая, словно полотно.
– И кто это был?
– Не знаю… Темно же было…
– А это не…
– Не Ефим, не Юра, не Коля. Говорю, не знаю…
– А ты… – робко поинтересовалась Надька, – ничего не перепутала?
Почему, интересно, все считают, что я страдаю галлюцинациями? Я, конечно, не спорю, темно было. Очень даже темно, ну и что? Я же не сумасшедшая, чтобы не понять, что мужики что-то зарывают. Зачем нормальным людям идти копать на чужой участок? У них свой собственный – обходить замучаешься. Так.., на чужом копают, если не хотят копать на своем… Мудро, ничего не скажешь…
– Стаська, – вдруг толкнула меня под руку Надька, – оглохла, что ли? Что делать, спрашиваю, будешь? Может, следователю расскажешь?
Любовь к милиции развита у Надежды безмерно. Она всегда утверждала, что это оттого, что ее прадедушка по маминой линии при последнем царе служил в Петербурге жандармом, оставаясь при этом порядочным человеком и отличным семьянином. Однако, по моему разумению, просто Надежда при всей своей внешней суровости отчаянная трусиха.
– Не рви душу, – вздохнула я, – не знаю, что делать…
Как думаешь, что я скажу, когда меня спросят, как я там ночью оказалась?
Надька задумалась.
– Вот что. Давай вернемся домой и сходим туда. А потом, если что, скажем участковому…
– А если он спросит, почему сразу не рассказала?
– Скажешь, в шоке была. Ты была?
– Была…
– Вот и ладно!
Мы вышли в коридор, где сразу наткнулись на следователя. Он томился возле окна, увидев нас, оживился и сказал:
– Нам надо уточнить еще кое-какие детали… – и расплылся, как блин на масленицу.
Солнце уже сползало в закат, когда старый синий «жигуленок» подкатил к Горелкам, и Петр Игнатьевич поинтересовался:
– Девчата, где вас высадить-то?
– Здесь, – дружно ответили мы с Надеждой, – немного прогуляемся…
Сидеть уже не было никакого терпения, болел позвоночник, а желудок выбился из сил подавать сигналы о своей близкой кончине. Участковый притормозил, кряхтя, мы вылезли наружу, поблагодарив его за то, что привез обратно. Утром нас увозили отсюда с большим энтузиазмом и желанием, когда наконец отпустили, оказалось, что доблестная милиция вся, как один, занята срочными и неотложными делами.
– Вы б заглянули ко мне домой на пару минут, а? – высунулся в окно Петр Игнатьевич и заискивающе улыбнулся. – Потолкуем чуток, а то ведь все недосуг было…
Ему-то, может быть, и недосуг было, а я наговорила на месяц вперед. Но не уважить участкового было нельзя, надо отдать ему должное – в отделении он всячески старался ускорить процесс и избавить нас от лишней суеты.
– Петр Игнатьевич, – жалостливо затянула Надька, – кушать хочется, сил нет…
– Да я вас, девчата, накормлю…
– Что вы, Петр Игнатьевич, – встряла я, опасаясь, что Надежда согласится, – не надо. Мы сейчас быстренько перекусим и к вам зайдем. Мне хоть переодеться, я ж весь день в халате…
Участковый бодро кивнул и уехал. Мы с Надькой переглянулись и дружно вздохнули.
– Витька меня убьет, – ныла Надька, обреченно шлепая по укатанной грунтовке, – ты его знаешь…
Витьку я знала. Он был старшим Надькиным братом, причем старшим настолько, что это позволяло ему обращаться с сестрой как с дочерью. У Витьки были две собственные дочки, старшая всего на три года младше Надежды, поэтому никакого различия между ними он не делал. Именно в доме брата проводила все лето Надежда, тогда в семействе Зусек образовывалось, включая Витькину жену Свету, сразу четыре представительницы прекрасного пола, доводившие иной раз мужика до нервного припадка. Поэтому в обращении со слабой половиной человечества Виктор был неизменно суров, и, конечно, такое происшествие, как сегодняшнее, просто так он сестренке не спустит.
– Ладно тебе ныть, – оборвала я подругу, – не у одной тебя проблемы. Я с бабкой и Стасом вдрызг переругалась. Даже к Ирке думала перебраться, пока ее дядька с тетей Леной не вернутся. А видишь, что вышло…
Надька сразу предложила поесть у нее, мотивируя это тем, что дома меня вряд ли дожидаются с ужином. Я же была склонна думать, что Надежда рассчитывает на то, что в моем присутствии Витька не станет слишком уж сильно ругаться. Но предложение приняла с удовольствием. Так, болтая, мы добрались до улицы 50-летия Октября. Решив покончить со всеми сомнениями разом, мы мужественно плюнули на усталость и голод и стояли теперь возле зеленого забора дома номер семнадцать.
Днем улица выглядела, конечно, совершенно иначе, мне пришлось немного поднапрячься, чтобы вспомнить, как все было.
– Сюда, – махнула я рукой и, испытывая некоторую неприятную дрожь в коленках, направилась к нужному коттеджу. Однако, оказавшись внутри, я растерялась. – Это должно быть здесь, – бормотала я, оглядывая серые кирпичные стены, – вот в том проходе…
Подружка тенью следовала за мной, с молчаливой надеждой заглядывая в глаза. Ей, как и мне, очень хотелось, чтобы все это оказалось не правдой. Походив по стройке еще немного, я вдруг поймала себя на мысли, что это, пожалуй, вполне возможно. При дневном свете коттедж словно перевернули на сто восемьдесят градусов.
– Вот здесь… – ткнула я пальцем и принялась растерянно чесать в затылке.
– Ты уверена? Мне не хочется действовать тебе на нервы, но здесь.., цемент… Может, в другом проходе?
– Может, – согласилась я, – только похоже, что в этом. Я имею в виду по расположению.., цемент – это, конечно.., несколько неожиданно… Подожди, должна быть еще яма. В той, в дальней комнате. Я пока тут ползала, едва в нее не угодила…
– Какая комната? – стоя за моим плечом, поинтересовалась подруга. – Правая или левая?
– Должна быть левая… А вот та дверь, а здесь доски над подвалом…
– Нет тут никаких досок, – буркнула Надька.
Могла бы и не говорить, я и сама не слепая. Ну нет, дуру из себя я делать не позволю. Я решительно вернулась назад и подошла к окну, из которого наблюдала за машиной.
– Вот дом, направо наискосок, все верно. Дальше…
Вот коридор… Так… Где-то здесь… Если смотреть отсюда, то… А если отсюда… Не может такого быть…
Я со злостью топнула по полу, потом еще раз и еще.