Время кобольда
Шрифт:
– Сека, прекрати.
– Красота – это групо. Это совсем-совсем немного серовека, то, сто снарузи. Посему рюди смотрят снарузи? Посему Кэп не видит, какая ты хоросая внутри себя?
– Я вижу, – возразил я. – Натаха, не слушай её, она набралась.
– Так, – сказала Сэкиль и встала с кровати, – я в дус. А потом я приду и показу, как я вас рюбрю. Я буду рюбить вас обоих. Вместе и по осереди. Потому сто я красивая, и вам будет приятно рюбить меня. Не вздумайте заснуть, пока я в дусе!
Она, качаясь и держась за стенку,
***
Среди ночи я вдруг проснулся. Спьяну это со мной случается. И я вспомнил, что со мной это случается, и именно спьяну. И вспомнил, что мне снился сон. Мне снился сон!
В этом сне я был с мужчиной и женщиной. Они сидели на кровати, а я стоял перед ними, но моя голова была ниже их лиц. Я был ребёнком, это были мои родители.
Они говорили, что им снова надо уехать. И они не возьмут с собой меня. Я, кажется, плакал, а отец сурово хмурился и говорил, что мальчики не должны плакать. Но слёзы во сне текли сами. Мне было очень, невыносимо стыдно – ведь мальчики действительно не плачут, но слёзы всё текли и текли.
– Мы взяли тебя в прошлый раз, и чем всё кончилось? – выговаривала мне мать, и слёзы текли ещё сильнее.
– Если бы тебя с нами не было, этого бы не случилось! Ты стал наблюдателем, ты открыл коробку!
Во сне я не помнил, что случилось в прошлый раз, не знал, что за коробку открыл, но чувство вины придавило меня к полу и размазало по нему. Наверное, в этой коробке было что-то ужасное, поэтому родители теперь уезжают навсегда и не берут меня с собой. Потому что я плохой сын и зачем такой нужен.
Отец смотрел на мои слёзы и качал головой, отчего они, казалось, превращались в кислоту и жгли мои щёки. Хорошие мальчики не плачут. У родителей и так полно проблем, не хватало им ещё противных плакс. Никто не любит плакс. Никто и никогда.
Тогда я ударил себя кулаком в живот, мне стало больно, но я перестал плакать. Потому что боль – это ерунда, я смеюсь над болью. И я сказал: «Ха-ха-ха! Я не плачу! Мне вовсе не больно и не обидно! Но раз я плохой мальчик, то буду поступать плохо! Вы можете сколько угодно не брать меня с собой, но я пойду за вами сам! И найду вас, куда бы вы ни уехали!»
Но они смеялись надо мной. Говорили друг другу: «Дорогой, посмотри, какой он забавный! Такой упрямец!» – «Да, дорогая, и в кого только пошёл?»
– Глупенький! – сказала мне мама. – Ты ничего не понимаешь!
– Если ты пойдёшь за нами, я тебя накажу! – заявил отец.
Но мне было всё равно, и я так и сказал: «Мне всё равно, что вы говорите. Вы уедете, вас не будет, я сделаю, как захочу».
– Глупый, упрямый мальчишка! – сказал отец. – Ты всегда всё портишь!
– Я знаю, – ответил я.
***
Утром Сэкиль просит, чтобы её добили из жалости, но получает от Натахи бутылку пива.
– Засем вы дали мне так написся? – жалуется она. – Я правда уснура в дусе?
– Ты уснула башкой в сральнике, – говорит безжалостная Натаха.
– Меня тосниро… Как мне прохо!
– Зато вчера тебе было хорошо, – напоминаю я.
– Я прохо помню весер. Но мне снирся сон! Впервые снирся сон!
– Какой?
– Мне снирась моя дось, Джиу. Она осень непосрусная, но я её рюбрю.
– А мне снилось, что мы с сыном едем на моём байке. Только не так, как раньше, а наоборот – я в коляске, он за рулём. Едем медленно и разговариваем. Он говорит, что соскучился. Я ему такая: «Ты же всегда так и норовил удрать от меня, засранец этакий!» – а он: «Когда даже удрать не от кого, совсем жить грустно».
Натаха отвернулась и шмыгнула носом. Сэкиль со стоном перекатилась на кровати и обняла её.
– Не грусти, Натаса, зато мы видели сны! А ты, Кэп-сама? Видер сон?
– Видел, – признался я.
– Расскази!
– Не хочу. Он был дурацкий.
– Ну скази!
– Я его и не помню уже, – соврал я.
Мне кажется, не стоит о нём говорить. Боюсь, что очередная коробка откроется, и там снова будет дохлый кот. А у меня их и так хоть шубу шей.
***
На завтрак кухонный лифт доставил нам кофе, омлеты, сыр, булочки и масло. Опустошённый нами вчера минибар снова полон.
– Почему везде такая жопа, а тут такой ништяк? – удивляется Натаха.
– Потому сто это совсем другое место, – ответила Сэкиль.
– Как так? – спросил я. – Мы же пришли сюда через пролом в стене, это то же самое пространство.
– Помнис ту крадовку, где мы скрыварись? Она быра твоё место. Наверное, в твоей зизни быра такая крадовка, и она быра как безопасность, да?
– Да, в детдоме, – вспомнил я внезапно. – Старая кладовка, от которой потеряны ключи. Я их нашёл. Я прятался там, когда не мог больше драться. Там было никому не нужное старьё, и завхоз так и не собрался поменять замок. Это был мой личный рай – одиночество. Я мог не есть сутками, лишь бы не выходить. Но потом приходилось возвращаться, конечно, иначе меня бы искали и в конце концов нашли. Тогда я больше не смог бы там прятаться.
– Ты вспомнил! – поразилась Натаха.
– Только это.
– Невазно, знасит, вспомнис ессё! А это место кто-то специально сдерар для себя. Знать бы, кто…
– Я, кажется, знаю… – я встал, открыл стенной шкаф и набрал на клавиатуре сейфа «1307».
Сейф щёлкнул и открылся.
– А-бал-деть! – по слогам сказала Натаха. – Кэп, но как?
– Тринадцатое июля. День смерти родителей. Не спрашивайте, я не знаю. Точнее, знаю, но не знаю, почему знаю. И что именно.
Внутри нашлись две картонные упаковки патронов, набор для чистки пистолета, толстый, как книга, блокнот и сложенная гармошкой, склеенная из отдельных листов, рукопись.