Время любить
Шрифт:
— Какого лешего тебе от моего лучшего друга надо?
Конвульсивно сработала память, вытолкнув на поверхность теплую майскую ночь у подъезда, шумное обилие зеленых фуражек, пустых и полных бутылок. И хрустящие маринованные огурчики.
— Гриша! Корин! — признал спасителя Сергей Павлович.
— Яволь, май френд! — расплылся в широкой улыбке Гриша, но тут же получил от Верхотурцева прямой удар в челюсть. Плюхнувшись на основную точку опоры, он озадаченно посмотрел наверх, но в состояние «грогги» в отличие от Кошкина не впал. Зато нападавшего он мгновенно опознал по удару.
— Петя! Какого лешего?.. Мы же не на ринге!
— Бля! — ругнулся Верхотурцев. — Земля круглее, чем я думал.
— А то! Пепел Джордано Бруно заровнял все ямки и выпуклости! Какого хрена ты лупишь моего друга Серегу?
— Друга? — Верхотурцев отступил на шаг, с ухмылкой глянул на пульт в левой руке, зло подмигнул Кошкину. — Да тоже по дружбе! — потом обратился к Корину, каковой напрасно ждал, что бывший напарник по спаррингу подаст ему руку. — Вот что, Гриша. Повезло сегодня нашему другу. Но у меня к тебе большая просьба, ты меня не видел! А лучше всего, если ты меня не знаешь, — и для вящей убедительности напоследок толкнул Кошкина в грудь.
— Не понял? — вскинул брови Гриша.
Но ответом ему хлопнула дверца иномарки и взревел мотор.
— Он у тебя забрал что-то? — Корин неторопливо поднялся на ноги.
— Да так… Мелочь… Дистанционный пульт от телевизора.
— Зачем он ему?
— Наверное, у него дома такой же телевизор, как у меня, а пульт вышел из строя. Мне, к примеру, нравится марка “Toshiba”. Баланс цветов гармоничный, — с блуждающей улыбкой на лице ответил Кошкин и вдруг захохотал. Корин посмотрел на него, как на юродивого, но потом заразился и тоже стал покатываться.
Из кошкинского подъезда выскочили Дорохов и Китаев. Дорохов, оценив ситуацию, сначала плюнул в сердцах, но потом тоже стал улыбаться.
— Во, блин, подстраховали!
— А моя бабушка говорила у семи нянек, — опередил со своей бабушкой Китаев, но поглядев на Кошкина, перефразировал, — с подбитым глазом!
— Надо бы позвонить, куда следует, — стал серьезнее Дорохов.
Корин протянул ему свой мобильник.
* * *
Есть точки, где пересекаются время, пространство, а главное — человеческие судьбы. Хаотичная траектория движения субъекта по жизни так или иначе выбросит его в эту точку, избежать которой практически невозможно, особенно если субъект о ней даже не подозревает. Такова сермяжная диалектика фатального стечения обстоятельств. Образно говоря, индивидуум находится в клубке неслучайных случайностей, посылов, закономерностей, причинно-следственных связей, ему мнится, что он участвует в написании своего жизненного цикла, а Некто сверху, Кому виден этот клубок насквозь со всеми его узлами и разрывами, пронзает этот путаный шар по Своему Промыслу этакой вязальной спицей, нанизывая на одну прямую и субъекты, и объекты, и сопутствующие им обстоятельства. И, как ни уворачивайся от острия этой спицы, она, рано или поздно, настигнет тебя да еще и врасплох.
Юлия Михайловна Бирман, дочь покойного адвоката Михаила Марковича, после похорон отца находилась в полной растерянности. Свою судьбу она делать не умела и не хотела, эту нелегкую работу выполнял за нее отец, в руках которого находились бесчисленные связи с сильными и не очень сильными мира сего, от решения которых зависело строительство и разрушение карьерных лестниц, либо, скажем, установка локомотивов истории на запасные пути. Юля бродила по городу с отсутствующим выражением лица, нехотя оформляла документы на оказавшееся солидным наследство, и делала это лишь потому, что подталкивали коллеги покойного родителя, которые на поверку оказались все у него в долгу. Прагматизм был для них превыше всего, в том числе — смерти. Какие-то люди с ярко выраженными криминальными повадками и суровыми лицами посещали ее дом, таскали на порог коробки с деликатесами и всяческой бытовой техникой, точно вороватые интенданты в блокадном Ленинграде. Они же организовывали поминки по высшему разряду. Но все это происходило не по, а помимо воли Юлии Михайловны. Связи в верхах также продолжали работать сами по себе. Количество соболезнований натерло мозоли в обоих ушах, а милицейские чины с большими звездами на погонах грозили самыми страшными карами в самые кратчайшие сроки хладнокровному убийце ее отца. Телевизионные проныры уже сыпали версиями собственного сочинения, городскими слухами, а один умудрился снять документальный фильм-расследование. Разумеется, Михаилу Марковичу подспудно да с эзоповыми вывертами вешали связи с криминальным миром. Но вся эта чушь летела мима Юлиных ушей.
Тысячи ниточек, стекавшихся в руки отца, еще дергались, словно получили импульс от его предсмертной агонии, но девушка знала наверняка, что уже через пару недель они будут порваны. Потянув за них, не найдешь ничего, кроме пустоты, или, в лучшем случае, показной отстраненности. Потому и не цеплялась за всю эту суету. Знала, что все закончится помпезным мраморным памятником и завываниями раввина. Потом будет одиночество да пара-тройка верных отцовских друзей, периодически подкидывающих деньги и халтуру. Хотя нет. На сороковины некто кавказской внешности принес Юле конверт, в котором были фотографии трупа, который, следовало понимать, и есть уже наказанный преступник. Ничего, кроме отвращения, Юлия Михайловна, мельком глянув на снимки, не испытала.
Отцу действительно отгрохали помпезный памятник, коих удосуживались в прежние времена герои революции. Этакий порыв с трибуны с протянутой рукой. Почему-то вдруг вспомнилось, что первый памятник революционеры поставили Иуде Искариоту. Показательно… А вот папа в камне был почему-то похож на Карла Маркса. И цветов на черных мраморных плитах было море, будто свадьба, а не похороны. Или даже годовщина революции…
В один из бесконечных летних дней, когда солнце только делает вид, что заходит, Юлия неспешным шагом двигалась в сторону дома своего нового возлюбленного. Последний раз они виделись на кладбище, где ее тошнило от сладковатого запаха смерти, и она едва сдерживала горловые конвульсии, которые вся траурная процессия принимала за сдавленные рыдания. Пришлось старательно имитировать поцелуй в перетянутый бинтами лоб покойного папеньки, чтобы потом уткнуться в платок обильно залитый духами «Мекс». И зачем потом вся толпа считала своим долгом подергать ее за руку, потрогать за плечи, утереть ей слезу? Они же бросали этими ладонями могильную землю! Юлия, как выяснилось, не выносила любого прикосновения всего, что связано с переходом в мир иной. Поэтому после похорон в отношениях с бой-френдом взяла тайм аут. Теперь же одиночество толкнуло ее к скрипучему дивану в его квартире. Как ни странно, но скрип старых пружин заводил, жутко возбуждал ее. Эротические фантазии уносили ее на качели.
Но сегодня она шла упасть на этот диван, чтобы выплакаться милому в жилетку, рассказать ему о потерянном смысле жизни. Те ценности, о которых всю жизнь ей талдычил отец, вдруг растаяли и перестали, собственно, быть ценностями. Всё, ради чего он жил, вместе с ним превращалось в тлен. Он не взял с собой ничего!
За все эти похоронно-поминальные, тянущиеся, как нудный некролог, дни был только один светлый момент. Пришел молодой, деревенского вида человек и подарил ей коробку мороженого. Объясняя поступок он был краток, как новый президент. «Здравствуйте. Я прочитал в газетах. Соболезную. Ваш папа спас меня от тюрьмы. Я украл коробку мороженого, и меня хотели посадить по полной программе. Мне было шестнадцать лет. Из-за того, что рядом со мной был четырнадцатилетний, нам шили организованную преступность. Ваш отец смог нас отстоять. В память о нем я принес вам это мороженое. Его я купил на свои деньги». И пока Юля обдумывала сюжет этой нехитрой истории, поставил коробку на паркет и был таков. Но светлое чувство настоящей благодарности осталось… Потом она долго, до бесчувствия в горле ела мороженое и умиленно плакала, глядя на портрет отца, перечеркнутый траурной лентой.
Спустя несколько дней, когда почувствовала, что удалось смыть с себя пятна кладбищенских прикосновений, Юля направилась к любимому. Он, в отличие от всех окружавших ее в эти дни, был искренен. Всегда. И даже, с точки зрения затертой нравственности, чересчур. Во всяком случае говорил честно, что любит ее не за миндальные глаза (как папа), а за длинные смуглые ноги, которые она умеет раскидывать с таким беспрецедентным шармом. И эти откровения не казались Юле замешенными на пошлости и цинизме. В сущности, ей было без разницы, за что он ее любит. С ним было легко, просто и честно.