Время любить
Шрифт:
На душе стало тревожно, когда чуткий к любому звуку Марченко, не проснулся на добрый, но требовательный окрик медсестры:
— Мальчики, пора вставать, принимать лекарство!
Сестра подошла к кровати Михаила Ивановича и осторожно дотронулась до его плеча, склонилась чуть ниже, переменилась в лице, и сначала негромко позвала врача. Потом, выбежав в коридор, крикнула громче:
— Олег Афанасьевич!.. Олег Афанасьевич! Срочно в пятую…
Олег Афанасьевич — встревоженный и одновременно заспанный — уверенно вошел в палату, прикоснулся к шее Марченко и, по-кошкински покусывая губы, заключил:
— Уже не срочно. Часа четыре назад… Холодный совсем…
—
— Это старость, — успокоил ее доктор, — умереть во сне не всякому дано. Вечный двигатель еще не придумали, а уж сердце…
Кошкин, который был сейчас слаб не только телом, но и духом, беззвучно плакал, даже не пытаясь скрыть слез. Потом вдруг достал из-под подушки дистанционное направление с никчемной надписью “Toshiba”.
— Доктор, а если… — начал он.
— В этом случае «если» не бывает, — отрезал Олег Афанасьевич.
Врач собственноручно перевернул тело Михаила Ивановича на спину. Увидев как никогда умиротворенное вселенским покоем лицо старика, Кошкин сунул обратно пульт управления и тяжело вздохнул. Машина времени не нужна там, где нет времени.
Михаил Иванович Марченко был до мозга костей советским человеком. Родившийся на Дону во время гражданской войны и уничтожения казачества, как класса, он так всю жизнь и прожил на войне. Потому и хоронили его по-военному, отдавая все почести, включая прощальный залп. Кошкин этого залпа не слышал, на похороны его не отпустили. Но он совершенно серьезно полагал, что в честь Марченко можно было дать залп боевых ракет хотя бы средней или малой дальности. Не видел Кошкин и бесконечную вереницу наград на красных подушечках и погоны генерал-майора на плечах любимого старика. При жизни Михаил Иванович стеснялся и наград и погон, считал, что носить их должны те, кто жизни свои кладет на передовой.
Все последующие дни Кошкин жил воспоминаниями. Его первые дни в конструкторском бюро были проникнуты пристальным вниманием и ненавязчивой заботой Михаила Ивановича, который пытался увидеть в каждом своем работнике искру Божию. В Сергее Кошкине Марченко увидел ее сразу. Когда ему что-то не нравилось в работе своих подопечных, он никогда не повышал на них голоса, не распекал почем свет стоит в кругу товарищей, а если ругал, то наедине, в своем кабинете. При этом всегда начинал «вот в наше время…» Однажды, обращаясь ко всем, Михаил Иванович закончил свою фразу так: «В наше время продавец пивного ларька не смеялся над инженером…»
И действительно — теперь время было другим. С такими, как Марченко, уходила целая эпоха. Она еще притормозила на изгибе тысячелетий, чтобы посмотреть в какие кюветы летят вместе с ошметками грязи ее ценности, а потом помчалась — куда кривая вынесет.
Вспомнил Кошкин, какой праздник был в КБ, когда иракцы в 91-ом сбили американский «Стелс» устаревшей советской ракетой С-75. Той, что еще в 60-е потрошила «фантомы» над вьетнамскими джунглями. «Он же невидимый?» — воскликнул, узнав об этом, Буш-старший. «Но иракцы об этом ничего не знали», ответили генералы от ВВС. Но помнил Сергей Павлович и другое: как повесили головы, когда Ельцин и Черномырдин не продали Югославии зенитно-ракетные комплексы… Вроде как, и денег в стране не хватало, да дядю Сэма боялись больше, чем нищеты. Правда, сербы все же завалили «Стелс», и диалог американского президента с его генералами повторился. Эх! А были такие новинки! Даже нищий с гвоздем в руках может воевать против танка. Главное — знать, где ковырять этим гвоздем. Помнил, как Марченко, узнав, что американцы назвали РС-20 «сатаной»,
Тяжелое, но удивительно братское время уныло тянулось в середине девяностых. Словно чувствовали наступление и скорую победу эгоистического индивидуализма. И все равно, хоть и ходили тогда без зарплат, собирая мелочь на общую пачку чая или бутылку палевой водки, но были вместе. Так вместе, как могут быть только солдаты в окопе. А это ощущение — чувство плеча — многого стоит. Наверное, больше, чем американская мечта. Почему-то подумалось, что главным генератором этого чувства был Марченко.
Задумываясь над связью поколений, над этимологией слова «поколение», и, подобно Марченко, присматриваясь к молодежи, Кошкин находил в этом слове новый смысл. Новому поколению было пока лень… Пока. И оно оставалось, покуда, покалением. Покалеченным. С видимой ущербинкой в душе, раной, полученной по наследству от поколений предыдущих.
* * *
Появление Виталика несколько развеяло тяжелые думы Сергея Павловича. В том числе — и о новом поколении. Сын появился в палате через два дня после смерти Марченко. Худой и высокий, в белом свитере и голубых, с модными пепельными подпалинами, джинсах. Зато голубые глаза под коротким ежиком русых волос были чистыми и сияющими. И так легко и приятно было смотреть в них.
В качестве подарков Виталик привез отцу портативный цветной телевизор, который можно было положить во внутренний карман пиджака, и — свою невесту.
Комментируя телевизор, сказал просто:
— Чтоб не скучал.
Комментируя невесту, сказал еще проще:
— Это Элен, можно Лена.
Элен-Лена, которая оказалась француженкой, замешанной на русских эмигрантских кровях, одета была, как и Виталий, в белый свитер и джинсы. Со стороны могло показаться, что это брат и сестра — двойняшки. Различались они только по цвету глаз. У Лены они были желто-зеленого цвета. На русском языке она говорила с легким акцентом, но в данный момент предпочла больше отмалчиваться.
— Лена учится на архитектора, — пополнил личное дело невесты Виталик.
— Прекрасный выбор, — улыбнулся Кошкин.
— А как твой сопромат?
— Как и положено, сопротивляется.
— Ничего, у меня тоже сначала не шел. Это, как анатомия, у медиков.
— Ты извини, пап, что я сразу не прилетел, там…
— Я знаю.
— Пришлось лететь через Питер. Почему-то рейсы на Питер открыли раньше, чем на Москву. А мест навалом. Народ боится летать.
— Я тоже, — признался Сергей Павлович.
— Ты не знаешь, у Владимира Юрьевича это серьезно? Мама так переживает… — спросил и осекся Виталий, закусил по-отцовски губу.
— Серьезно. Ей надо быть с ним. Я уже в порядке. Меня Бог, кажется, простил.
— Пап, ты правда все-таки ее сделал?
— Правда. Но еще не довел до ума. И, наверное, не буду.
— На Западе ты был бы миллионером.
— Или трупом. Хотя и здесь чуть не стал, — грустно улыбнулся Кошкин.