Время любить
Шрифт:
Договорить монах не успел, генерал, с неподобающей ему прытью выскочил из-за стола, чтобы ударить Авеля по губам. И со стороны было непонятно, кто из них больше боится сказанных слов. Генерал имел волевое выражение лица, коим подчеркивал право свое решать людские судьбы, но и Авель ни внешним видом, ни тоном голоса, что был тих, но напорист, ему не уступал.
— Молчи, нечестивец! В помрачении ума ты речешь напраслину! Как смел ты возводить такие хулы на государыню?! — ударил еще и еще раз, но монах словно не почувствовал, даже голова не качнулась. Будто не его били. Оттого получалось, что генерал, несмотря на обстоятельства, выглядел слабее. Но опытный сановник вовремя почувствовал это и опустил руку.
Кошкину вдруг вспомнилось — он где-то читал, что Екатерина Великая умрет на ночном судне, от апоплексического удара, не успев подписать манифест, лишающий наследника — сына Павла — права на трон. Не успела… Кошкин только подумал об этом, но, похоже, Авель услышал его мысль, во всяком случае пронзительно посмотрел именно на то место, где Сергей Павлович предполагал себя. Генерал же, ничего не подозревая, вернулся за стол, чтобы продолжать допрос.
— Уж не от имени ли Господа ты вещаешь, чернец?
— От имени Его глаголют пророки, мне же, грешному, видения бывают, — и он снова посмотрел в сторону Кошкина.
— А ежели бесовские твои видения?! Как ты, злые очи, смел писать такие титлы на земного бога?! Кто научил тебя сему?!
— Господь мне тайны отверз, я же ничего от себя не молвил. Голос мне был: иди и рцы северной царице Екатерине всю правду, аз тебе заповедаю, напише, яже видел еси, и скажи яже видел еси. И я на том Господу обет дал. А за безумную мою книгу, говорено уже мной, государыня Екатерина Алексеевна пусть меня казнит.
— А я вот посажу тебя на хлеб и воду ждать исполнения пророчеств из неистовой твоей книги! А коли не сбудутся — еще пуще, по самые плечи расстрижем, язык поганый долой и в Сибирь куда! Разве что государыня тебя, юродивого, сама помилует…
Генерал поежился, окинув взглядом каземат, резко встал и вышел через железную дверь. С той стороны сразу задвинули засов. Авель и Кошкин остались наедине. Теперь монах уже не скрывал, что видит инженера.
— Зачем ты здесь из грядущего? — спросил он. — Мне ли, ведающему, хочешь рассказать? Тот ли ты, кто изобрел машину, могущую пронизать сущее? — он не сказал время, дабы не отделять его от пространства.
— Тот, отче, — признался Сергей Павлович. — А что я здесь делаю? Думаю, что получаю посмертное назидание, потому как несколько минут назад умер.
— Как же ты умер, если сердце твое заставляют биться, а воздух тебе подают машиной? Извлекут пулю, будешь жить.
— Так это у меня видения?
— Это у меня видения да голоса, а ты думай, что со своей машиной делать будешь. Я за свои пророчества двунадесять годов по темницам гнить буду, и ни словом ни с кем обмолвится не могу же, разве с такими как ты. И то мне мой венец не известен. А ты что готов претерпеть?
— Я? Не знаю, отче…
— А коли не знаешь, зачем на рожон лезешь? Любую истину выстрадать надо, или и того не знаешь? Я царям смертный час напоминаю, а ты?
— А зачем напоминать царям?
Авель на этот вопрос улыбнулся:
— А зачем в монашеских кельях пишут: помни о смертном часе?.. Монахи и так, лучше других помнят, а, все одно, себе пишут. А у тех же, кто в богатых палатах век тянет, память во сто крат короче.
— За то ли страдаешь ты, отче? Что заставляет тебя идти по этому пути?
— Сила, которая говорит «иди», и нет другой, большей силы, что рекла бы «стой». Будь в тихой обители, зри и радуйся лепоту храмов Божьих! Знание — великий искус! Сказано в писании: «погублю мудрость премудрых и разум разумных отвергну». Вера выше разума. И есть знания, какие разуму не подвластны. И есть знания, что даются нам не через разум, а вопреки ему. Почему ты шел к своей машине?
— Я уж думал, что не время еще для моей машины, потому все чертежи только у меня в голове, на бумаге я их не храню, надеюсь, в голову чужие глаза не заглянут, а вот разбить ее на куски рука не подымается.
— Она сама себя разобьет, оттого что нет времени. Для нас смертных есть, а для Бога нет времени.
— И нельзя ничего изменить, даже зная грядущее…
— Себя только. Что изменилось оттого, что Спаситель знал о предательстве Иуды и предстоящих страданиях? Кому речено — «иди», тот идет, а кого надо, Господь сам остановит. Тебе ведомо, будет на Руси государь, которого предадут и после мучений казнят, он будет знать о том, но не убежит от своего креста.
Лицо Авеля стало темнее и печальнее, на глаза выступили слезы. Вот каково иногда вспоминать будущее.
— Я, отче, с помощью этой машины хотел вернуть себе любовь.
— А кто тебе сказал, что любовь, это то, что ты о ней разумеешь? Ежели по твоей мерке брать, то и у Христа любви не было, а любви Его на весь мир хватило и на все времена.
— Отче, а нельзя тебе со мной? Чего в подвалах гнить?
— Гнить можно и во дворцах, и в господских палатах, а в темнице, брат, светить легче. Да и страшнее там у вас, чем в этом подвале. Мне ли не знать.
— Страшно, наверное, знать будущее?
— Дивный ты человек, люди грядущее прозреть ищут, а ты минувшее искал. А о грядущем Господь через пророков уже рек насущное. Чего ж еще бояться, кроме вечной смерти?
— Вечная смерть… Жуткое словосочетание.
— О том и помни… Да пора тебе. За мной, не ровен час, придут, в Шлиссельбургскую крепость спровадят конца государыни дожидать. Такова ее милость.
— Прощай, отче…
— Спаси тебя Господь, странник…
И защемило у Кошкина в груди, ибо хотел он еще что-то спросить у Авеля, что-то самое важное, но вопрос этот так и не пришел на язык. Вроде, царапался где-то в самых глухих закутках сознания, вроде обозначался жмущим грудь чувством, но так и не родился, не вырвался. И удивительнее всего было Кошкину, что хоть и прозорливец сидел перед ним, но не задал он ему, Сергею Павловичу Кошкину, живущему на переломе тысячелетий, ни одного вопроса о будущем.