Время любить
Шрифт:
— Ну да, ты у нас аскет, тебе деньги по барабану.
— Ну не настолько. Я бы не отказался жить в доме у моря, заниматься наукой и не думать о хлебе насущном. Макароны, опять же, с сосисками жуть как надоели.
— Женится надо. Настоящая жена из любых продуктов кулинарный шедевр сделает.
— Где ее найти — настоящую?..
— М-да… — несколько смутился Рузский, вспомнив на ком он женат.
Со стороны могло показаться, что в сквере притомились от безысходности жизни два прилично одетых безработных. Посидят, и пойдут дальше — каждый в свое никуда, где жизнь вопреки мыльным сериалам заканчивается ничем и никак. Но картину эту разбила на куски изысканная мелодия мобильного телефона Рузского, что в самый неожиданный, а, может, напротив, самый подходящий момент, когда разговор стал напоминать натянутую струну, исполнил «Половецкие пляски» Бородина из оперы «Князь Игорь».
Владимир Юрьевич с удивлением извлек его из элегантного кожаного футляра на поясном ремне.
— Я что, за три года не удосужился поменять мобильный?
— Привычка свыше нам дана, замена счастию она, — прокомментировал откуда-то из своего далека Кошкин.
— Лена звонит, странно…
— Чего странного, телефон не человек, работает и в прошлом и в будущем. Сохранился, стало быть.
— Ответить?
Но мелодия уже прервалась.
— Думаю, ответил тот, кому звонили, — объяснил Кошкин.
— Прости, Сергей Павлович, имею полное право подслушать, звонят-то все-таки мне, — оправдался Рузский, нажимая зеленую трубочку на клавиатуре, а другой рукой прикладывая палец к губам: мол, помолчи, брат.
Кошкин пожал плечами: ваше будущее, что хотите, то и делайте, но к голосам в трубке невольно прислушался.
— Лена, я же просил тебя не приезжать, — совершенно загробным голосом — хриплым и глухим говорил тот Рузский.
— Но, Володя!.. — голос Елены Андреевны заметно дрожал.
— Я имею право умереть, как мужчина. Не хочу, не желаю плакать от боли и безысходности у тебя на коленях.
— Но у нас еще есть шанс! Надежда всегда есть!
— М-да… Каламбур, надежда умирает последней, она умрет секундой позже меня. Логично и поэтично. А вообще, любимая, мне тяжело даже придумывать мысли… Представляешь?! Тягучая постоянная боль вышибает все, даже мысли! Их нужно придумывать, они больше не текут сами по себе, и единственное комфортное состояние — это забытье. Я, Лена, таким образом, похоже, заглядываю в предстоящий мне мир. Предполетная подготовка… Кхы-кхы… — И не смех даже, и не кашель…
— Скажи, чтобы меня пускали к тебе в палату! Завтра приедет профессор Ротбергер. Он специалист высокого класса.
— Специалист…И гонорары… у них… Они еще просто не знают… Вроде всю жизнь работают со смертью, и все никак не дотумкают… И я вот тоже… Сколько еще я могу оплатить операций?.. А?..
— Сколько потребуется, столько и оплатим!
— Лучше часовню построй или в детдоме ремонт сделай. Неужели ты еще ничего не поняла.
— Я просто хочу за тебя бороться!
— Вот и борись. Может, мне и зачтется. А эскулапам, Лена, завязывай платить. Хитрый у них счетчик: чем ближе смерть, тем секунда жизни дороже.
— Скажи, чтобы меня пустили к тебе! В конце концов завтра вторник! Я имею на это полное право по вторникам и субботам, у меня уже биоритм сложился, если я тебя не увижу, я сама слягу в соседнюю палату. Слышишь, Рузский?!
— Мне будет стыдно… За себя… Пррр-отивно! Виталика только отправь домой… Знаешь, я бы сейчас уехал куда-нибудь на берег Волги, а то и на Байкал. Никогда не был на Байкале…
— Вот поправишься — и поедем.
— Прекрати, твой доморощенный киношный оптимизм вызывает у меня раздражение… Всё. Мне пришли ставить укол. Надо, кстати, отказаться, сдохнуть наркоманом — противно. Как по-немецки: мой дедушка не дошел до Берлина…
— Скажи, чтобы меня пропустили!.. Я — твоя жена!
— Слава Богу, мне хоть с этим повезло… Я скажу, только не уговаривай меня умирать с придурковатой улыбкой большого жизнелюба. Обещаешь?
— Не буду…
На этих словах связь прервалась.
Потрясенный Рузский смотрел на замолчавший телефон так, словно это было жерло пушки, направленное в его голову. Кошкин поежился.
— Это что, выходит, через три года я умру? — наконец прорвало Владимира Юрьевича.
— Ну не умер же еще, — неуверенно возразил Сергей Павлович.
— Может, позвонить в клинику, спросить, сколько мне осталось? — криво ухмыльнулся Рузский.
— Не надо. Тот, который лежит в больнице уже знает, что ты здесь, Владимир Юрьевич. Лучше вернуться обратно и пройти обследование.
— Но у меня ничего не болит!
— А это хуже всего.
— Глупо как-то, бессмысленно. У меня же все есть! Деньги, положение, планы на будущее! Знаешь, Сергей Павлович, я тебе всегда завидовал, — неожиданно признался Рузский.
— Ты — мне?.. — брови Кошкина изогнулись удивленной дугой.
— Да-да! Не смотри на меня, как Ленин на портрет императора. М-да… У тебя есть сын от Лены. А у меня вот не получается. И, похоже, уже не получится. Все впустую… Кому, на хрен, нужны теперь мои миллионы? Нет, я, конечно, все оставлю Лене и Виталику, но… Ты же понимаешь?
— Понимаю, — по инерции согласился Кошкин.
— В голове не укладывается… Не жизнь, а пшик какой-то получается. И ведь не от пули!
— Да, может, не все потеряно. Бороться надо. Во всяком случае попробовать.
— Не смеши меня, Сергей Павлович.
Некоторое время они помолчали. Потом Рузский вдруг взял Кошкина за руку.
— Думаешь, Сергей Павлович, я такой дурак, что полагал главным смыслом своего существования накопление материальных благ и создание комфорта для собственной персоны?