Время любить
Шрифт:
Где-то у реки Сунжа поднимали порушенные войной вышки. Никакой безопасности не было. Солдаты внутренних войск, что охраняли строителей и энергетиков, сами боялись мирных жителей. Последние же надеялись на авось, и на то, что их труд по восстановлению разрушенного войной хозяйства мятежной республики заслуживает если не уважения, то хотя бы признания в форме иммунитета от ночных обстрелов, дневных оскорблений и постоянных похищений. Наивные.
Стрелять начали в первую же ночь. Точнее — утром. Стреляли для развлечения с большого расстояния. Это ж какая радость прострелить рукомойник или угол нужника в самый ответственный момент! Главного инженера украли уже через неделю. Требовали выкуп сто тысяч долларов. Чубайс платить отказался, перевел стрелки на военных, а те развели руками: нам на кашу и патроны не хватает, и вообще это не по нашей части. Родственники продали трехкомнатную квартиру в Саратове и дачный участок. Скинулись сотрудники, которым год не платили полноценную зарплату. С трудом собрали двадцать тысяч. Долго торговались через всякие там каналы, и каждый, кто имел к этому отношение, хотел от этой двадцатки отщипнуть свои дивиденды. В результате выкупили похудевшего до мраморной белизны и землистого цвета лица, абсолютно сломанного мужчину без двух передних зубов и правого уха. Видимо, зубы и ухо стоили остальные восемьдесят тысяч долларов.
Кошкин быстро понял что ничего, кроме нервного тика он здесь не заработает, но, как многие русские, продолжал работать по какой-то никому непонятной безропотной инерции. Этого не понимал и зарубежный журналист Франсуа Кретьен, что пытался найти на Кавказе третью правду, которую французы и бельгийцы съедят с круосанами за завтраками и обедами. Последней новостью для них станет похищение самого Кретьена, за которого «бескорыстные» борцы за независимость затребуют объективную сумму в 1 миллион долларов, и главный редактор начнет торговаться с теми, кому делал имидж несгибаемых борцов на первых полосах своей почти независимой газеты. Кретьена все же выкупят, и даже зубы и уши у него останутся на месте. Но писать о русском и нерусском Кавказе он больше не будет. Потому что взгляд у него теперь будет предвзятый, а не такой, какой нужен для формирования независимого объективного мнения европейских обывателей. Во всяком случае, пока их самих не начнут взрывать, травить и высылать родственникам по частям.
Будучи уже на свободе, Франсуа не бросился сломя голову в квартиру-студию на Монмартре, содержание которой оплачивал гонорарами из горячих точек, а повидался с русским инженером Кошкиным, у которого еще до плена взял интервью. Статью о нем он назвал «Русский мечтатель», потому как простодушный Сергей Павлович на вопрос: «чтобы он делал, если бы ему платили достойную зарплату?», ответил не кривя: «машину времени». Чем-то глянулся бесстрашному французу меланхоличный русский изобретатель. И он навестил его перед отъездом домой в сопровождении нескольких автоматчиков, оставил свой адрес, телефоны и настаивал на приезде Кошкина в Париж, обещая оплатить все накладные расходы.
— Может быть, — вздохнул Кошкин, прощаясь.
Лицо Кошкина при этом настолько ничего не выражало, что Кретьен вдруг увидел на нем ответ на долго мучивший его вопрос: почему Наполеон, войдя в Москву, проиграл-таки войну с русскими. И прозорливыми своими журналистскими глазищами, накопал в душе оппонента беспросветную апатию ко всему окружающему и собственной жизни. С каких-то пор Сергей Павлович жил, потому что жить было надо. Надо и все! Расписание такое. Жить сегодня, завтра, послезавтра… А если вдруг не придется, значит, и не надо.
— Я знаю почему крепостные крестьяне воевали с Наполеоном, — сказал он Кошкину.
— Я тоже знаю, — улыбнулся тот.
«Потому что вы, русские, настолько смиренны, что уже и несгибаемы, хотя упрямством это не назовешь», — подумал Кретьен.
«Потому что считали Наполеона Антихристом», — подумал Кошкин.
Франсуа улетел, а Кошкин стал поднимать новую вышку. Он не знал, что из кустарника в полуверсте от места работ, его рассматривают в оптический прицел. Именно туда привел младшего брата Бекхан.
— Стреляй, давай, — командовал он, — хватит уже на банки патроны тратить.
— Но этот человек мне ничего плохого не сделал, он даже не солдат!
— Какая разница, солдат не солдат, он русский!
— Но они восстанавливают для нас электричество?
— Дурак! Не для нас, а для себя, чтобы вернуться и снова топтать нашу землю. Стреляй, или никогда не станешь мужчиной! Думай, что ты застрелишь собаку, которая укусила твою мать. Тебе уже семнадцать лет, а ты еще не убил ни одного русского!
Алейхан снова приник к оптике. В этот момент русский инженер словно почувствовал смертоносный взор прицела, и взглянул навстречу своими чуть печальными серыми глазами. Алейхан внимательно рассмотрел засаленный воротничок его рубашки, нелепый клетчатый галстук под фирменной зеленой курткой, которая, по всей видимости, заменяла несуществующий пиджак, и серые, в кровавых прожилках, усталые глаза. Он вдруг понял, что этот человек не боится смерти, хотя он не отчаянный храбрец и не воин. Такие же глаза были у Дамана. Похоже, они оба уже прочитали книгу жизни и теперь им абсолютно наплевать на все, что происходит между первой и последней страницами, они просто знают нечто самое важное и грустно посмеиваются над теми, кто суетится и барахтается, полагая, что они эту самую книгу пишут.
Однажды случайная пуля залетела в сад Дамана и попала в его любимое дерево — старую яблоню Эта яблоня, как старушка с клюкой, последним усилием тянулась к небу, опираясь на специально сделанную Даманом подпорку. Пуля угодила в самый центр ствола там, где от основного устья расходились вверх тяжелые плодоносящие ветви. Даман, точно хирург, вынул пулю, и закопал ее рядом, а ранку смазал воском, чтобы не было заражения. Когда Алейхан спросил, почему Даман так упорно ухаживает за старой яблоней, тот ответил:
— За этой яблоней ухаживал мой отец, а до него — его отец, мой дед, а до него — его отец, мой прадед… У этой яблони я встречаюсь с ними чаще, чем на кладбище. Когда меня не будет, мой внук сорвет яблоко, и оно достанется ему от меня. Дерево единственное, как человек, всю жизнь стремится к небу, а корнями уходит в землю. Человек — наоборот, корни в небе, а уйдет в землю. Ты же знаешь, что говорят: мужчина должен построить дом, посадить дерево и вырастить сына. Сейчас времена другие: сейчас надо не сломать дом, не сгубить дерево и уберечь сына. Сына мне Бог не дал…
Алейхану понравились слова Дамана, они были красивыми, но далекими. Неужели жизнь нужна для того, чтобы подпирать деревья?
А на следующий год произошло нечто странное. Семечки во всех плодах с этой яблони были в форме маленьких пуль. Все до одного. Заметила это Айза, которая первой сорвала яблоко на пробу. Потом Даман сосредоточенно разрезал их одно за другим и удрученно качал головой:
— Эти горы скоро оглохнут от выстрелов. У русских говорят: что посеешь, то и пожнешь.