Время любить
Шрифт:
— Ух ты, — в глазах генерального конструктора полыхнуло вечное пламя неутомимого искателя. — Жаль, стар я уже. Всю жизнь ковал наперегонки с кем-нибудь оружие, а вот теперь так захотелось покопаться в твоих загадках.
— Мы считаем, что прошлое влияет на настоящее и будущее, и это верно. Тут нам и причинно-следственные связи и теория относительности подпоют. Но почему не принять хотя бы за недоказанную теорему, что и будущее влияет на прошлое? Это же так элементарно.
— Знаешь, Сереж, когда я в конце тридцатых мечтал строить ракеты, я ведь, вслед за Циолковским, надеялся покорять космические пространства. То есть тянулся к будущему. Но получилось так, что пришлось делать реактивные снаряды, чтоб они сыпались на головы фрицев. Эх, как я просился на фронт! Но кому-то надо было собирать БМ-13. «Катюши», помнишь? Совесть мою успокоил капитан Флеров. Да-да, тот самый. Он дал мне пострелять по мишени из пистолета «ТТ», и высчитал, сколько я смогу убить фрицев за месяц при самом удачном стечении обстоятельств, если меня, очкарика, не убьют в первом бою. А потом попросил меня рассчитать сколько примерно погибнет фашистов, если, скажем, полк, находящийся на позициях, попал в зону сплошного поражения наших снарядов. Даже при относительных, примерных подсчетах…
— Представляю, — присвистнул, опережая, Кошкин.
— Ага, но я отвлекся. Мысль-то какая? Вылетела! А! Ну так вот, думали мы о будущем, а пригодилось в настоящем. Тоже под твою теорию, хоть с натяжкой, но подходит. Я, правда, первых наших ракетчиков, не застал. Лангемака, Клейменова и других. В тридцать восьмом их расстреляли. За связь с Тухачевским. Эти маршалы своих подчиненных, как провинившиеся девочки в гимназии, сдавали. Но с Владимиром Андреевичем Артемьевым поработать довелось… Он, кстати, от Тухачевского был не в восторге. Зажравшийся барыга и садист был этот маршал, да и Сталина он, правда, свергнуть хотел. Другое дело, что хотел и болтал об этом, а до дела, может быть, и не дошло бы. Ну да бес с ним. Что я все о своем! Старческие излияния, понимаешь. Я ж тебя послушать хотел.
— Михаил Иванович, вы ж впервые за столько лет рассказывать начали. За вами мемуары записывать.
— Скажешь тоже… Рассказчик я не ахти какой. Да и кому оно теперь надо? Вот проблемы бразильской семьи — это актуально, размер груди какой-нибудь голливудской дивы — это интересно. А нам, Сереж, дозволительно девятого мая орденами побряцать, кто ходить может — по брусчатке мимо мавзолея прогуляться, и айда обратно — по хрущебам кефир пить. Это хорошо еще — что в России. А где-нибудь в Риге могут и в морду дать, если с советским орденом на груди выйдешь.
И Кошкин и Марченко одновременно печально вздохнули.
— Лучше говорить о топологии, вам же волноваться нельзя, — вспомнил Кошкин.
— Да уж, давай про машину времени!
— Я, конечно, не против такого названия, хотя принципиально оно неверно. Так можно любой конденсатор, где есть электромагнитное поле, назвать машиной времени. Время, как говорил, по-моему, Аристотель, мера изменения вещей. А я бы добавил, что, в первую голову, это мера изменения людей. Бог ждет от нас не строительства материи, а строительства духа! В этой мысли я еще больше укрепился после беседы с Авелем. Был ли этот разговор только в моем сознании, или — какой-нибудь запредельной реальности…
В этот момент дверь палаты широко и довольно шумно раскрылась. На пороге сияла улыбками деловая чета Рузских-Варламовых. У каждого в руках было по огромного букету красных роз, словно они пришли к двум счастливым роженицам, а за их спинами маячил суровый Грум с двумя пакетами деликатесов (как чуть позже выяснилось). После традиционных расспросов о состоянии здоровья, обязательного уточнения деталей недавних событий (при этом Паткевич предпочел сосредоточенно смотреть в окно, а Елена Андреевна сыпать ругательными прилагательными в его сторону) разговор перешел в серьезное русло.
— Слушай, Сергей Павлович, откуда ты взял, что мне надо пройти обследование?
— Трансцендентные знания, — улыбнулся Кошкин.
— Ну не юли. Ты что — экстрасенс? Мы, вот, прорвались сюда на взятках и напоре, потому как завтра в Германию летим. Там, говорят, лейкоз в ранних стадиях хорошо лечат. Пересадка косного мозга, стволовые клетки и все такое… Клиника солидная, где Раиса Горбачева… Умерла. Колись, давай, откуда данные? Я ж у врачей лет десять не был.
— Правда, оттуда, — показал глазами на потолок Сергей Павлович.
На минуту в палате повисла тревожная тишина. Потом Владимир Юрьевич собрался с мыслями.
— Ты на машине проверял?
— Да нет… Вроде… Но врать не буду, она здесь тоже какую-то роль сыграла. Помяли мы, наверное, своими неаккуратными руками ленту времени.
— Тогда уж, может, ты мне все до конца скажешь? Какой там прогноз в небесной канцелярии на Рузского? Тебя ж оттуда не зря отпустили?
— Правда — не знаю. Мы с тобой, Владимир Юрьевич, дальше трех лет не заглядывали.
— Со мной? Странно… Я думал, мы только по кабакам… А что сам посоветуешь, инженерный гений?
— Как и себе, о душе надо помнить. О смерти. Привиделся мне нынче вещий Авель, так и он своего конца не знал.
— М-да… Ну да ладно, три года — это уже что-то. Спасибо, тебе Сергей Павлович. Завтра, кстати, Виталик прилетает. Он давно бы здесь был, но у них там из-за опасности терроризма рейсы отменили. Трое суток в аэропорту сидел. Но завтра, обещали, начнут выпускать.
Когда все уже попрощались, Рузский на минуту задержался. Подошел к кровати Кошкина и низко наклонился.
— Вот, Серега, это я в целях конспирации прикарманил, когда ты, — Владимир Юрьевич кивнул в потолок, — в лучших мирах прогуливался. Возьми, сам решай, что с этим делать. — Он вложил в руку Сергея Павловича пульт дистанционного управления. — Но мое предложение о лаборатории остается в силе. Не обязательно, кстати, время ворошить. Может, тебе еще что-нибудь в голову придет. С тобой я согласен даже кухонные комбайны выпускать. Ты гений, Серега, и настоящий мужик.
— Спасибо, — смущенно улыбнулся Кошкин.