Время неприкаянных
Шрифт:
Яша отмахнулся с наигранным отвращением.
— Гамлиэль, Гамлиэль, за кого ты нас принимаешь? За безграмотных невежд? Мы читали Шолом-Алейхема до тебя…
— Выпьем за здоровье Шолом-Алей-алея, — вмешался Диего, который притворялся, будто не может правильно выговорить имя еврейского юмориста, автора «Скрипача на крыше».
— Да ведь он умер почти сто лет назад, — со смехом возразил Болек.
— Тогда выпьем за его воскресение, — парировал Диего.
— А эту историю вы знаете? — начал Болек. — Один мужчина видит во сне голую женщину, которая стоит прямо у его постели. «Кто вы такая? — кричит он. — И что вы здесь делаете?» А она ему преспокойно отвечает:
— Выпьем за голую женщину наших снов! — возгласил Диего, подняв стакан.
— В какой-то польской или румынской деревне, — стал в свою очередь рассказывать Яша, — одному бедолаге удалось найти работу: община назначила его своим официальным наблюдателем, призванным оповестить народ о приходе Мессии. Конечно, говорили ему, жалованье у тебя небольшое, но зато служба пожизненная!
Не уклоняясь от курса, Диего вновь наполнил свой стакан вином.
— Выпьем за здоровье наблюдателя! И… Мессии.
Гамлиэль, который совсем не пил, заметил:
— Разве Мессия не здесь, в каждом из нас? Каждый раз, когда мы помогаем несчастному беженцу раздобыть документы, разве не становится любой из нас его Спасителем?
— Выпьем за здоровье всех нас! — сказал Диего.
Затем, обтерев рот тыльной стороной ладони, добавил:
— У меня тоже есть история. Помню, в Марселе, в самом начале войны, нас собралась горстка друзей из Интернациональных бригад. Все мы сбежали из французских лагерей для интернированных и простаивали в очередях в разных консульствах. Одному из нас, самому удачливому, удалось получить визу в Тьерра-дель-Фуего, на юге Аргентины. «Но это же далеко», — сказали ему. А он так удивился: «Далеко откуда?»
Этот анекдот вернул друзей к повестке дня. Как бывало всегда, они обменялись впечатлениями, планами и сведениями из личных дел беженцев или тех, кто просил убежища. У каждого из них были свои подопечные.
Болек зачитал только что полученное письмо из деревни близ Бердичева: человек по имени Залман, последний еврей своей общины, хотел эмигрировать в Израиль или Соединенные Штаты, чтобы дать еврейское образование детям. Но перед ним встала дилемма: «Если мы останемся здесь, они вырастут вдали от своего народа. Если же мы уедем, как быть с еврейским кладбищем, с нашими мертвыми, которых охраняю только я?»
Яша знал Бердичев: подростком он побывал там со своими родителями. Его дедушка и бабушка, убитые карателями из Einsatzgruppen, были горячими приверженцами хасидского движения, к числу самых ярких лидеров которого принадлежал рабби Леви-Ицхак.
— Дед посвятил ему целое исследование, — сказал Яша, убежденный атеист, и в тоне его прозвучала ирония пополам с печалью. — Нечто вроде Песни песней в честь этого Учителя, который посмел вчинить иск Творцу мира за страдания, выпавшие на долю его народа. Однажды, во время празднования Кипура, он пригрозил Господу, что перестанет трубить в Шофар, если Тот не положит этому конец. Поразительный человек, этот рабби! Я бы скорее поверил в него, чем в его Бога.
Диего поднял свой стакан:
— Выпьем за его здоровье!
Гамлиэль почувствовал, что должен вмешаться:
— Как может еврей не любить этого отважного рабби? Но твоя история, Яша, на этом не заканчивается: высказав Господу все, что лежало у него на сердце, он стал петь самую прекрасную, самую трогательную из наших молитв — Кадиш.
Наступила долгая пауза. Потом Болек спросил:
— Что мне ответить последнему еврею из деревни близ Бердичева?
Тут между «Сионскими мудрецами» завязался долгий спор: Яша отстаивал право мертвых на защиту, Гамлиэль — право юных на образование. Диего выдвинул компромиссное решение: предложить еврею нанять гоя из местных, чтобы тот сторожил кладбище. Комитет покроет эти расходы. И расходы на его эмиграцию.
Болек поставил на обсуждение следующий вопрос. Безутешная мама из одного грузинского городка взывала о помощи и просила совета: ее единственная дочь не может выйти замуж — там нет молодых евреев. Если бы ей прислали кого-нибудь… Дочь согласна, и она, мама, тоже.
Яша предложил связать ее с представителями любавичского движения. Они знали всех. Их отделения работали превосходно и эффективно, кроме того, у них был опыт разрешения подобных ситуаций: если будет нужно, они выпишут жениха из Израиля или Бруклина. Речи быть не может, чтобы еврейская девушка из хорошей семьи осталась без мужа. Кто знает? С Божьей помощью их потомство сумеет когда-нибудь утешить наш народ, рассеянный среди других.
Если бы обнаружить следы Евы было столь же легко, подумал Гамлиэль.
Из задумчивости его вывел голос Яши:
— Не знаю, где тебя сейчас носит, но знаю, что ты где-то далеко.
— Да, возможно, — признал Гамлиэль.
— У тебя нет для нас никакой забавной истории? Ты не любишь смеяться?
Гамлиэль опустил глаза. Он хотел было сказать, что любит смеяться, лишь когда испытывает отчаяние, однако предпочел дать не столь театральный ответ:
— Да нет, смеяться я люблю… только не знаю когда.
Ева рассеянная. Ева внимательная. Первая истинная любовь Гамлиэля? Именно она, не Эстер? Невозможно их сравнивать. Эстер была как идея, как мираж. С ней ничего не могло осуществиться. Ева была серьезной, улыбчивой, любопытной: она рождала ощущение, будто живешь мечтой, вросшей в реальность. Будто бежишь от повседневности и достигаешь уровня неизъяснимой полноты с чувством тревоги, близким к экстазу.
Удар молнии? Да. Почему нет? Такое должно быть, раз об этом говорится и в Библии, и в романах. А Гамлиэль почти уверился, что меняет существование: вот-вот он преобразится в романический персонаж.
Долгое время он, юный и невинный, странствовал по прихоти дней в пространстве собственной жизни и убедил себя, что после потери Эстер никогда не полюбит вновь. Колетт? Это было в другой жизни, и это не было любовью. Брак по расчету, в силу обстоятельств? Прискорбный, злосчастный эксперимент. После развода он иногда позволял себе увлечься женщинами, особенно если это были брюнетки с темными глазами, чувственные обладательницы дара ночных обещаний. Он следовал за ними, обольщал их или предоставлял им возможность обольстить себя, наслаждался телесной радостью, которая заставляла его стонать и терзаться, ощущая свою вину. Ибо ради этого наслаждения ему приходилось устранять Эстер или, по крайней мере, окутывать ее дымкой, на какое-то время забывать. С Евой все было иначе. Он мог любить Еву, не порывая с Эстер, не предавая ее. Значит, его любовь к Еве была истинной, чистой и, почему бы нет, священной. Никогда не забудет он их первую ночь. Они приближались к постели рука об руку, будто к брачному ложу или к алтарю. В сердце Гамлиэля словно бы стенал ветер, хотя за окнами царила полная гармония. Не в силах укротить вожделение, уподобясь одержимому, он был охвачен неистовым желанием летать, танцевать, плакать, смеяться, тормошить своих живых и мертвых друзей, как если бы он готовился умереть в свою очередь, сказать «прощай» жизни, которая отныне может идти только под уклон. Утром, в предрассветный час, он повернулся к Еве и сказал: