Все кошки смертны, или Неодолимое желание
Шрифт:
Лицо у Алисы напряглось, и даже указка, показавшаяся мне теперь больше смахивающей на стек для лошадей, перестала постукивать по ее бедру.
– Вы как будто отрекомендовались от Шахова? — холодно уточнила она.
– Сказали, что были знакомы с ним… Так или нет?
Алиса не договорила, теперь глядя на меня из-под сурово насупленных бровей пристально-изучающе, как на застигнутого на месте преступления.
– Но я действительно был с ним знаком!
– пожал я плечами, уцепившись за последнее слово.
– Еще со времени его работы в школе. А теперь видите, как
У меня с самого начала не было оснований рассчитывать на восторженный прием, когда моя маленькая хитрость будет разоблачена. Но последовавшая на мои слова реакция превзошла все ожидания.
– Вон!
– произнесла Алиса тихо и зловеще, даже не пожелав дослушать, что именно я решил.
Потом зло пробормотала вроде бы себе под нос, но вполне отчетливо:
– Кретины! Боже, какие кретины!
И тут же повторила громче, да так, что в конце едва не сорвалась на визг:
– Вон! Музей закрыт! Вон! Вон!
Я повернулся и почти побежал.
Не вызывало сомнений, что если я останусь на месте и попытаюсь сказать еще хоть что-нибудь, закипающая на глазах ярость перейдет у этой музейной работницы в припадок неконтролируемого бешенства. Это уж никак не обещало кончиться добром. С одной стороны - при наличии у нее в руках стека для нахлестывания лошадей. А с другой стороны - той, куда меня этим стеком погонят, гамадрила с фокстерьером.
Не помню даже, как я вылетел наружу: сам или мне все-таки помогли. Помню лишь, что через весь город до неблизкой психлечебницы катил в состоянии легкой эйфории, которая бывает, когда только-только переживешь счастливое избавление от серьезной опасности.
Но ощущения легкости бытия мне хватило как раз до сумасшедшего дома.
5
Монастырский забор вынырнул из-за березового мыска в точности по описанию - через три километра после съезда с шоссе на узкий, петляющий между картофельными полями проселок. Высокая кирпичная стена местами обветшала и позеленела, но все еще выглядела, как положено, сурово и мрачно. И только ворота, к которым меня в конце концов привела потрескавшаяся от жары асфальтовая лента, были явно другого поколения: глухие, сваренные из листового железа, крашенные суриком, с огромным висячим замком.
Справа в стене имелась тоже цельнометаллическая, но в данный момент отворенная настежь калитка. Рядом с ней к кирпичной загородке прислонилась в теньке неведомо как оказавшаяся в таком месте длинная парковая скамейка с чугунными поручнями. На ней, закинув ногу на ногу, развалился с прилипшей к нижней губе сигаретой представитель здешнего медперсонала: маленький, давно небритый дедок в грязно-белом халате на голое волосатое тело.
Пыль, в обилии поднятая моим «гольфом», еще стояла в воздухе, когда я выбрался наружу. А медперсонал, окинув визитера и его автомобиль привычно-оценивающим взглядом на предмет чего-нибудь содрать, уже осклабил в подобострастной ухмылке прокуренную искусственную челюсть и поинтересовался:
– На посещение прибыли или как? У нас день-то нынче не приемный…
Да что ж такое: везде у них нынче неприемные дни!
– Или как, - отрезал я, решительно направляясь к калитке.
Но едва оказавшись по ту сторону забора, вздрогнул от неожиданности, а все тело мгновенно покрылось гусиной кожей: из распахнутых окон ближайшего ко входу мирно утопающего в зелени одноэтажного корпуса выпало похожее больше на звериное, чем на человечье, поскуливание. Негромкое, тоскливое и надрывное, резко оборвавшееся на самой верхней ноте, словно захлопнутое огромной ладонью.
Переведя дыхание, я двинулся дальше по аккуратно посыпанной песком дорожке.
По телефону мне велено было не пугаться и не удивляться: в этой расположенной недалеко от Москвы психиатрической лечебнице содержались люди хоть в основном тяжело и неизлечимо больные, но признанные не опасными. Те, кого врачи уже сочли возможным перевести из строгой изоляции на полу-санаторный режим.
Тем не менее посетить сию юдоль печали меня заставили не здешние вынужденные затворники. Сегодня утром я договорился о встрече с главным врачом этого медучреждения Ядовым - при том, заметьте, что еще несколько часов назад даже не подозревал о его существовании. Но прошедшая ночь добавила мне много разнообразных знаний. И вот теперь я брел по затененным вековыми липами дорожкам приюта умалишенных, с опаской поглядывая по сторонам: не вцепится ли мне в яремную вену какой-нибудь расконвоированный упырь.
Административная часть оказалась расположена в старой обрюзгшей постройке из черных, как шпалы, столетних бревен. Но поднявшись по скрипучему деревянному крыльцу, внутри я обнаружил самое заурядное медучреждение. Плохо освещенные, выкрашенные масляной краской неопределенного цвета коридоры, унылые агитплакаты, взывающие к соблюдению правил гигиены. Да еще стрекот матричного принтера, свидетельствующий о том, что передовая техника добралась еще далеко не до всех медвежьих углов нашей бредущей по пути прогресса родины.
Тут стрекот усилился, и из распахнувшейся настежь двери, едва не сбив меня с ног, энергично вылетела яркая блондинка в белом халате. В последнее мгновение я успел увернуться, о чем сразу же пожалел: фигура была очень даже ничего, на стройных ножках и с высокой грудью. Правда, кинув взгляд на украшающий эту грудь бейдж, я мысленно сбросил маленько газ. Табличка извещала, что все это богатство принадлежит ни много ни мало профессору, д.м.н. Родимцевой А.С., заведующей отделением сексопаталогии.
– Извините, - пробормотал я, отступая в сторону.
– Нет, это вы извините, чуть не убила вас.
– Близоруко щурясь, она с коротким смешком тоже сделала шаг назад, и на ее лице появилась профессионально любезная улыбка.
– День не приемный, не ожидала, что тут посетители. Вы ко мне?
На голове у профессора с кокетливым наклоном красовалась докторская белая шапочка, из-под нее выбивались две волнистые пшеничные пряди, обрамлявшие довольно моложавое лицо, рассмотреть которое в полной мере мешало тусклое освещение.