Все они почему-то умирали
Шрифт:
– Но поясни хотя бы свою глубокую мысль, а то я здесь, честно говоря, стал хуже соображать.
– Это заметно, Паша.
– Внимательно тебя слушаю.
– Паша, в этом доме столько виски, в этом доме столько виски, что, если все останется здесь... мы себе этого никогда не простим. А люди будут над нами смеяться. Одни будут зло смеяться, другие ехидно, но самым обидным будет просто веселый, безудержный смех. Ты обещал, Паша, не торопиться.
– Да, обещал.
– И у меня в связи с этим разговором возникла совершенно невероятная мысль, просто как счастливое
– Ну?
– А не выпить ли нам по глоточку? Нас здесь никто не осудит, Паша.
Ответить Пафнутьев не успел – снизу раздалось пыхтение, тяжелые шаги, и перед ними возникла плотная фигура Вохмянина. Преодолев последние ступеньки, он остановился на площадке, смахнул пот со лба, перевел дыхание. На Пафнутьева и Худолея он смотрел затравленно и выглядел откровенно несчастным.
– Маргарита мертва, – сказал Вохмянин негромко, одними губами, и сел на грязную, засыпанную песком и цементом площадку, опустив ноги на ступеньки.
– Соскользнула все-таки, – пробормотал Пафнутьев.
– Что? – поднял голову Вохмянин.
– Кто-то мне говорил совсем недавно, что Маргарита уже соскальзывает в небытие, уже нет у нее в жизни опоры. Не на что ей опереться. Или, точнее будет сказать, не на кого. Где она?
– У себя в комнате. Как и муж, умерла в своей постели.
– Кажется, я начинаю к этому привыкать, – вздохнул Пафнутьев.
– Я тоже, – сказал Вохмянин, не оборачиваясь, и впервые за последние дни в голосе его прозвучала неподдельная усталость. – Хотя, казалось, это те вещи, к которым привыкнуть невозможно.
– Не знаю даже, что мне с вами делать, – пробормотал Пафнутьев. – Всех по комнатам запереть, что ли?
– А все и так по комнатам заперлись, – сказал Вохмянин, сидя лицом к ступенькам, уходящим из-под его ног вниз, в темноту. – Да и осталось-то нас не так уж и много... Мы с женой, Света, Вьюев... Кто еще? Да, наш родной зек... Скурыгин. Решил все-таки побриться, всю ванную шерстью загадил. Войти невозможно. Не он ли Маргариту порешил? – обернулся Вохмянин.
– Разберемся, – Пафнутьев спрыгнул с подоконника, отряхнул с себя пыль, оглянулся на Худолея. – Пошли, дорогой. У нас опять пополнение. Или убыль... Не знаю даже как и сказать. Остальные знают, что Маргарита мертва?
– А я и не скрывал, – пожал плечами Вохмянин.
– Для пользы дела мог бы и скрыть, – проворчал Пафнутьев.
Проходя по сумрачным переходам, Пафнутьев только сейчас в полной мере осознал, что, видимо, Объячеву нравилась в доме незаконченность, недостроенность, он явно не торопился побыстрее довести дом до жилого состояния. Прими он решение о скорейшем завершении строительства, дом можно было привести в порядок за месяц. Но он этого не делал, а в результате с потолка свисали электрические шнуры с тусклыми лампочками, пол устилала строительная пыль, немытые окна создавали ощущение непрекращающихся работ. Да, конечно, отдельные спальни, собственный кабинет, каминный зал были в порядке и давали ясное представление о том, каким в конце концов должен стать дом.
И спальня Маргариты тоже оказалась в порядке –
Войдя в спальню, Пафнутьев замялся на минутку, прикидывая, не следовало ли ему снять туфли, но, поколебавшись, снимать не стал. «Перебьется, – подумал он о мертвой хозяйке. – Ей это уже безразлично. И потом, здесь будет столько суеты, столько побывает людей на этом лиловом паласе, что отпечатки моих одиноких следов будут наверняка затоптаны». Пройдя в спальню вслед за Пафнутьевым, Худолей тоже не стал снимать туфли, хотя как бы споткнулся о порог, как бы приостановился – слишком велика была разница между этой спальней и остальным домом.
Маргарита лежала на кровати, вытянувшись во весь рост, накрытая одеялом. Руки ее тоже были вытянуты вдоль тела, и только сейчас, всматриваясь в ее тельце, выступающее продолговатым бугорком, Пафнутьев осознал, насколько Маргарита была худа.
– Сколько она весила? – спросил он, обернувшись к Вохмянину.
– Понятия не имею, – ответил тот, выражая неподвижным своим лицом удивление таким вопросом. – Килограммов пятьдесят, наверное, вряд ли больше.
Пафнутьев осмотрел комнату. У самой кровати стояла все та же початая бутылка виски, тут же валялся длинный мундштук с недокуренной сигаретой. Сама Маргарита лежала в позе, совершенно естественной. Никаких следов насилия Пафнутьев не увидел. Но зато заметил, что мертвое лицо Маргариты как бы улыбалось – легкая, почти неуловимая улыбка застыла на серых губах женщины. Она словно продолжала общаться с живыми, что-то выражала этой своей улыбкой.
Пафнутьев подошел ближе, отдернул одеяло – на теле не было следов ни от удушения, ни от ножа, ни от пули. Ничего.
– Что будем делать? – спросил Худолей.
– Шаланде надо звонить. Пусть присылает машину. Я что-то уже сбился со счета...
– Маргарита – четвертая, – подсказал Вохмянин.
– Что скажешь? – спросил Пафнутьев у Худолея. – Как относятся к этой цифре мистические силы.
– Четыре – плохое число, Павел Николаевич, – когда вокруг были люди, Худолей старался называть Пафнутьева по имени-отчеству. Но хватало его ненадолго – через несколько минут он опять переходил на «Пашу».
– В каком смысле плохое? – Пафнутьев хмуро посмотрел на Худолея. – На что намекаешь?
– Никаких намеков. Я сказал, что число плохое, оно действительно неважное... Зыбкое, струящееся, не имеющее четких границ ни в пространстве, ни во времени. Плывущее число.
– Если перевести твои слова на нормальный человеческий язык... – медленно проговорил Пафнутьев, но так и не закончил вопроса.
– Число может измениться, – ответил Худолей.
– Но меньше уже не станет?
– Никогда.