Все они почему-то умирали
Шрифт:
– И так сказал? – спросил Шаланда надтреснутым голосом. – Он так сказал?
– Жора, он очень проницательный человек.
– А от тебя, Паша, между прочим, я никогда доброго слова не слышал. И знаешь, вот сейчас меня осенило, – ведь и не услышу никогда от тебя доброго слова. Разве что над свежей могилой, – Шаланда отвернулся к окну и осторожно, одним пальцем, смахнул набежавшую слезу. – Значит, не сказал, кто будет пятым?
– Жора, если бы это был ты... Он наверняка бы сказал. Сам бы ушел в могилу, но тебя предупредил.
Шаланда
– Будешь говорить с Вулыхом?
– Хотелось бы.
– Мне выйти?
– Как хочешь.
– Понял, – обиженно сказал Шаланда. – Мне надо выйти.
– Ты ведь уже с ним беседовал, – извиняясь, сказал Пафнутьев. – Нового ничего не услышишь, а он может тебя испугаться.
– Конечно, меня можно только пугаться. – Шаланда вышел из кабинета, с силой бросив за собой дверь, и минут через пять вошел Вулых. Остановился у порога, обернулся на стук закрываемой за его спиной двери, увидев Пафнутьева, чуть поклонился.
– Здравствуйте вам, – сказал он, скрестив руки внизу. – Вот и свиделись.
– Никуда нам друг от друга не деться. Садись, Васыль, заскучал я по тебе. Ушел, не попрощавшись, хотя обещал не уходить. Нехорошо. Мужики так не поступают.
– Пришлось, – осторожно ступая по ковровой дорожке, Вулых прошел на середину кабинета, потоптался в растерянности, не зная, на каком стуле он будет выглядеть наименее вызывающе, на какой ему можно присесть.
– Выбирай любой, – сказал Пафнутьев. – Кабинет не мой, позволили нам побыть здесь, значит, можем располагаться, как самим хочется. Согласен?
– Я теперь со всем согласен. Меня можно и не спрашивать. Был человек – нет человека. Одно только название – и ничего больше. Нет меня уже на этом свете. Кончился. Вышел весь без остатка.
– Так, – кивнул Пафнутьев, – понял. Значит, хочешь, чтобы и тебя в трупы записали, да? Пятым хочешь быть?
Вулых долго молчал, опустив голову и чуть шевеля губами. Наконец поднял глаза.
– А почему пятым? – оказывается, он на пальцах прикидывал – сколько же людей погибло в объячевском доме. – Я вроде того, что могу стать только четвертым?
– Пятым. Маргарита мертва.
– О боже! – Вулых обхватил лицо руками, и Пафнутьев только сейчас обратил внимание – у него были натруженные руки человека, который с самого детства не выпускал из них топора, лопаты, рубанка. Пальцы представляли собой какие-то костистые обрубки. Избитые, искореженные неправильным ростом ногти впивались в окончания пальцев, и скорее всего срезать их приходилось ножницами для металла. – А ее за что?
– Как и остальных.
– Да нет, – Вулых покачал нечесаной головой. В волосах уже пробивалась седина, красная кожа лица казалась шершавой, как у черепахи. – Там со всеми случалось что-то свое, на других не похожее.
– Это в каком же смысле? – спросил Пафнутьев, но Вулых, как это частенько бывает с людьми простыми и нелукавыми, сразу понял его уловку.
– Какой тут может быть смысл... Разве Объячева и этого несчастного бомжа убили по одной причине? Так не бывает. А Маргариту жалко, хорошая была женщина. Правильная.
– Правильная – это как?
– Есть законы, по которым живут люди, – медленно раскачиваясь из стороны в сторону, проговорил Вулых. – А есть законы, по которым живут нелюди... Маргарита жила по людским законам. Она не обижала нас.
– А Объячев обижал?
– Было.
– А что случилось с вашим напарником, с этим... Петришко?
– Беда случилось, помер мужик.
– Сам помер или помог кто?
– И то, и другое. Помер сам, но не без помощи.
– А кто помог?
– Кто поможет, кроме ближнего? Ближний помог. Как и всем остальным.
– А кто помог бомжу?
– Нельзя всем нравиться, всем угождать, пытаться всем сделать что-то хорошее... Так не бывает. Это не людской закон. Разве можно помогать и собаке, и зайцу?
Пафнутьев потряс головой, пытаясь понять сказанное, но ничего не получилось. Вернее, все слова Вулыха, взятые отдельно, он понимал, они были просты и очевидны. Но какое отношение они имели к событиям в объячевском доме, понять не мог. Вулых сидел спокойный, даже утомленный, отвечал охотно, но не впрямую, каким-то параллельным курсом шел, вроде и на вопрос отвечает, но в то же время ответа не дает.
– Я слышал, у тебя при задержании обнаружился миллион долларов? – Пафнутьев поменял тему. – Откуда он?
– О-хо-хо! – горько рассмеялся Вулых и снова начал раскачиваться. Он сидел все так же, зажав коленями сцепленные ладони, и смотрел в пол. На губах его блуждала улыбка неуверенная или, лучше сказать, незаконченная. Решил человек улыбнуться, а причина уже пропала, вот он и остался сидеть с полуулыбкой. – Я глупо, конечно, поступил, очень глупо... Не надо бы мне с этим миллионом по поездам, электричкам, по дорогам мотаться. Чтобы решиться на это, надо совсем с ума сойти. Как я должен был поступить? Очень просто. Зарыть миллион прямо во дворе дома или закопать в соседнем лесу. Мог сдать в камеру хранения, через сутки перенести в другое место... Лучше всего, конечно, зарыть в лесу. И год, не меньше года, не прикасаться. Забыть. Все, нет его. А я...
– А что ты? – спросил Пафнутьев, чтобы хоть как-то подзадорить Вулыха к дальнейшему рассказу. – Как я понял, ты с этим миллионом рванул домой?
– Рванул, – кивнул Вулых. – И вот результат. Ни миллиона, ни дома.
– Послушай, Васыль... Вы с Петришко мне жаловались, что Объячев больше года не платил вам заработанные деньги. Было?
– Было, – послушно кивнул Вулых, не отрывая взгляда от пола, будто там он прочитывал верные ответы.
– Вы оба сказали мне, что получали от него лишь кормежку, хорошую кормежку, но ничего больше. А тут миллион.