Все они почему-то умирали
Шрифт:
Не нашли.
До сих пор.
И вот уже лет десять эта самая знакомая разговаривает со всеми неуловимо плачущим голосом, а стоит ей познакомиться с новым человеком, она тут же начинает рассказывать свою печальную историю, снова и снова переживая давние события. И глаза ее наполняются слезами, руки вздрагивают точно так же, как тогда, когда при восходе солнца они с подругой, единственные на пляже, заканчивали просевать песок, пройдя за ночь около ста метров.
Нечто похожее может, наверно, случиться и с Вулыхом. Такие потрясения
– Как умер Петришко? – неожиданно спросил Пафнутьев таким тоном, будто он знает все и ему не хватает только маленьких подробностей, чтобы восстановить всю картину.
– Да ну, умер! – с легким, почти неуловимым пренебрежением произнес Вулых. – Опрокинулся навзничь и ударился головой о тиски. Там в нашей комнате тиски стоят, к столу привинчены. Вот он и пошел затылком на эти тиски.
– Споткнулся? – участливо спросил Пафнутьев.
– Опрокинулся.
– Сам?
– Получилось так, что я помог... Не ссорились, нет, мы же с ним дальние родственники... Брат жены двоюродного брата... Приблизительно так.
– Он знал, что ты деньги нашел?
– Пришлось сказать.
– Поделиться он не предлагал?
– Как не предлагал? – удивленно спросил Вулых. – Настаивал. Очень твердо настаивал.
– Хоть сотню ты ему предложил?
– Двести пятьдесят тысяч.
– А он?
– Только половину требовал. И не меньше.
– Он требовал половину?
– Да.
– И между вами началось выяснение отношений?
– Да не было никакого выяснения. Он схватил сумку, я схватил сумку... Он споткнулся, а я – нет.
– Вы знали, что у Объячева в подвале заложник сидит уже несколько месяцев.
– Конечно, знали.
– И молчали?
– Не наше это дело... Пусть господа сами разбираются.
– Тоже верно. А где же все-таки деньги-то были? – спросил Пафнутьев, уже не как следователь, а тем доверительным тоном, каким могут говорить давние знакомые после второй-третьей бутылки водки.
– А! – Вулых махнул рукой. – Когда клали фундаментные блоки, в одном месте образовалась нестыковочка, щель сантиметров тридцать. Ее потом заложили кирпичом. Но не до конца. Вот туда Объячев и сунул свой миллион, заложил кирпичами, сам и раствором замазал. А я смотрю – в одном месте штукатурка... Не того качества. Решил поправить.
– Поправил?
– Как видите. Я вот все думаю – надо бы мне тогда в электричке с милиционерами поделиться... Ведь не устояли бы против сотни тысяч, а?
– Я бы не устоял, – честно признался Пафнутьев.
– Оплошал я тогда, – с болью простонал Вулых. – И далеко бы уже был, ох далеко.
– Что делать, старик, так получилось. Боюсь, что ничего уже изменить нельзя.
– Я ведь начал поправлять штукатурку, когда Объячев был уже убит. Все произошло в последние дни. Ну хорошо, убрал я кирпичи, увидел, что там лежит... Что делает на моем месте нормальный человек?
– Все восстанавливает, как было, – твердо сказал Пафнутьев.
– Правильно! – одобрил Вулых. – И мне надо было сделать то же самое. Вот раствор, вот кирпичи – заложи, восстанови все, как было. В подвале тепло, новый раствор высохнет к вечеру. Ночью я мог встать и зашпаклевать это место. И никто никогда не узнал бы, где Объячев спрятал деньги. Я мог появиться в этом доме через год, через два – здесь работа всегда будет. И спокойно, не торопясь, сделать все, что требовалось. Какой же я дурак, боже, какой я дурак! Таких, наверное, еще свет не видел!
– Знаешь, старик, с тобой трудно не согласиться, – серьезно сказал Пафнутьев и придвинул Вулыху листки протокола. – Вот тут я, как мог, записал твои показания. Прочти... Если все правильно, подпиши.
Не говоря ни слова, Вулых молча и сосредоточенно, не читая, подписал каждую страницу и в конце добавил: «С моих слов записано верно, возражений не имею».
– Как приговор сам себе подписал, – сказал он, подняв глаза на Пафнутьева.
– Ничего, старик... По-разному может повернуться.
– Да уж повернулось, – сказал Вулых, поднимаясь. – Если бы я взял из этих денег только одну пачку, всего одну пачку, десять тысяч долларов... Какой бы себе дом в Закарпатье отстроил, какой дом... – он привычно уже сложил руки за спину и направился к двери.
Пафнутьев видел, что работа идет, сведения накапливаются, но просвета не было. И, складывая листочки протокола, глядя на пустой уже стул, на котором только что сидел Вулых, он ощутил вдруг уверенность в том, что ничего сверхъестественного в этом нет.
– Что-нибудь удалось выпотрошить из этого недоделанного Вулыха? – спросил Шаланда, входя в кабинет.
– Очень хорошо поговорили. Он сказал гораздо больше, чем я надеялся. Оказывается, всю эту объячевскую семейку Вулых знает лучше, чем они сами себя знают.
– Это хорошо, – кивнул Шаланда. – Скоро конец?
– Да, вот-вот, – Пафнутьев отвечал односложно, но вовсе не потому, что хотел поставить Шаланду на место, вовсе нет. Какая-то мыслишка вертелась в его голове и никак не могла оформиться во что-то внятное.
– А почему ты решил, что скоро конец?
– Мало живых осталось... Кто там... Вохмянины, Вьюев со Скурыгиным, красавица Света.
– Она в самом деле красавица? – спросил Шаланда как бы между прочим, как бы не придавая значения своему вопросу.
– Можешь не сомневаться.
– Всю проверил? – не удержался, куснул все-таки Шаланда.
– Насколько позволяли обстоятельства. Если чего упустил – доработаю, допроверю. Не переживай, Шаланда. Ты тоже еще молодой. У тебя многое впереди. Не столь, конечно, не столь... Но все равно жизнь и для тебя продолжает сохранять некоторые свои прелести.