Все они почему-то умирали
Шрифт:
Нет, никогда больше не будет такого расследования у Пафнутьева и Худолея, никогда уже не отведут они душу напитком благородным и хмельным, напитком, который не бьет по голове кувалдой одурманивания, а обволакивает хмелем радостным, праздничным, заставляющим вспомнить самые счастливые дни, которых, как ни обидно, было удивительно мало!
Однако пора возвращаться в каминный зал, оцепенело замерший от суровых, но откровенных слов Шаланды. Первой не выдержала Света. Она порывисто поднялась со своего кресла и быстро, ни на кого не глядя,
– Павел Николаевич... Проводите меня, пожалуйста, а то... Понимаете, мне страшно.
– Мне тоже, – сказал Пафнутьев и вышел на площадку вслед за Светой. Не оглядываясь, она поднялась по винтовой лестнице и направилась в свою комнату. Пафнутьеву ничего не оставалось, как последовать вслед за ней.
– Павел Николаевич... Понимаете... Я должна признаться.
– Признавайся.
– Когда Шаланда только что рассказывал о всяких подробностях, когда он начал показывать фотографии... И Объячева, и остальных... Вы помните, что я сказала о бомже?
– Очень хорошо помню.
– Так вот, я еще должна открыть одну вещь, чтобы уж между нами не оставалось ничего невысказанного... Можно?
Света поднялась на цыпочки, приблизила потрясающие свои губы к самому уху Пафнутьева и прошептала несколько слов. Потом, видимо решив, что этого недостаточно, добавила еще что-то.
– Я не хотела ничего плохого.
– Конечно, – быстро ответил Пафнутьев.
– Он сказал, что хватит мне без толку по дому болтаться... Ночь, говорит, моя, добавь огня... Это реклама такая.
– И ты добавила?
– Как сообразила... Я же ведь глупая баба.
– Не такая уж и глупая, – озадаченно протянул Пафнутьев. – Ладно, пойду. Закройся и никому не открывай. Только мне, поняла?
– А вы меня простили?
– Если речь идет обо мне... То да, я простил.
– И не сердитесь за то, что я сделала?
– Не сержусь, – усмехнулся Пафнутьев, только сейчас осознав, насколько дикий разговор идет у него с этой красавицей.
– И никогда не будете попрекать этим?
Не выдержав, Пафнутьев рассмеялся – таких обещаний у него еще никто не требовал. Но ответил честно и искренне:
– Я никогда не буду тебя этим попрекать!
Света так бесхитростно ставила свои вопросы, что он мог, не задумываясь, обещать ей все, что она хотела услышать, зная твердо – свои, личные, обещания выполнить будет несложно. Осознав, что он хитрее, опытнее, Пафнутьев устыдился и сам, по доброй воле, дал обещание, выполнить которое ему будет нелегко.
– Думаю, все обойдется, – сказал он. – Сегодня у меня будет тяжелая ночь. Мне пора. Тебе лучше пораньше лечь спать.
– Хорошо, – легко и безропотно согласилась Света, – оказывается, ее не надо было убеждать, уговаривать, просить. Она все воспринимала с единого слова.
– Значит, надо, – она улыбнулась, и понял Пафнутьев, взглянув ей в глаза, в долю секунды понял – не дура она, ох не дура.
– До скорой встречи.
– Пока, – на этот раз она не сделала попытки подойти к нему, но улыбнулась, хорошо улыбнулась, без задней мысли. – Я позвоню, ладно?
– Света, – медленно проговорил Пафнутьев, – в ближайшие месяцы мы будем видеться очень часто.
– Да-а-а?
– Начнется следствие. Будут оформляться десятки, сотни документов – протоколов, очных ставок, протестов, отводов, заявлений... Мы очень хорошо с тобой познакомимся за это время.
– Скажите, а вас не отстранят от дела?
– Почему меня должны отстранить?
– Ну... – она помялась. – По разным причинам... Дескать, личные отношения...
– Ха! Размечталась! – и Пафнутьев весело вышел из комнаты; плотно прикрыв дверь, дождался, пока с той стороны в замке повернется ключ. И тут же увидел на внутренней поверхности башни искривленную тень – кто-то поднимался по лестнице. Шаги были медленные, осторожные, чувствовалось, что человек прислушивается.
Пафнутьев остановился, решил подождать. Здесь, на втором этаже, было сумрачно, только одна лампочка в конце коридора служила чем-то вроде ночника. Отступив назад, Пафнутьев оказался в глубокой тени, увидеть его было невозможно.
Наконец человек поднялся – это был Вьюев. Он настороженно оглядывался, шел медленно, стараясь не шуметь.
– Не меня ли вы ищете? – спросил Пафнутьев нарочито громко.
Вьюев вздрогнул, оглянулся, всмотрелся в темному, но, ничего не увидев, остался на месте.
– Это вы, Павел Николаевич?
Пафнутьев вышел из тени.
– Как вечерние новости? Закончились?
– Да, там уже идет какая-то американская игра...
– Интересная?
– Американская... Как она может быть интересной? Надсадно орет ведущий, сам потный, жилы вздуты, постоянно требует от публики аплодисментов, на сцену выносят утюги, сковородки, какие-то моющие средства, дарят победителям, те стонут от радости... Чушь.
– Вы меня искали?
– Почему вы так решили? – насторожился Вьюев.
– Мне кажется, вы что-то хотели сказать.
– Хотел... А сейчас вот думаю: стоит ли...
– Стоит.
– Собственно, мне лично все уже достаточно безразлично, – протянул Вьюев, но Пафнутьев громко его перебил:
– Но есть, есть грозный суд, наперсники разврата! Есть грозный судия! Он ждет, он недоступен звону злата! И мысли, и дела он знает наперед! Напрасно вы прибегнете к злословью, оно вам не поможет вновь! И вы не смоете всей вашей черной кровью – праведную кровь!
Полумрак, в который был погружен второй этаж, глубокие тени, свет из глубины башни, орущий Пафнутьев, его слова о черной крови – все это произвело на Вьюева гнетущее впечатление. Он отшатнулся, прижался спиной к стене и молча слушал, широко раскрыв глаза.