Всё становится на места
Шрифт:
— Ну что ж, — говорит старуха. — С твоей-то помощью мы ещё долго здесь просидим, чего бы и не развлечься беседой. Началось всё очень давно. Случалось нам делать и то, о чём сейчас жалеем. Прежде мы жили хуже, в норах, а иначе и не умели. Бедно, грязно, неуютно. Хочешь не хочешь, а брала зависть к тем, кто жил в каменных домах. Собрались мы тогда да и разгромили их, чтобы все стали равны. Чтобы и те жили в норах. Да только легче нам от того не стало.
Сколько-то времени прошло, глядим — идёт по лесу человек. Очень чистый, сразу видно, из тех. Мы ему, понятное дело, тёплого приёма оказывать не стали. А он сел прямо на землю, малыша какого-то по голове погладил да и говорит: «Жалко мне вас». Можешь ты себе такое представить, чтобы нас да жалеть? Мы — сильные, крепкие, от той крови, что корнями за эту землю держится. Нас ни холод, ни голод согнуть не могут, а этот в тонкой своей рубашке принялся жалеть. Уж не знаю, почему мы его тогда же и не разорвали.
— Бабушка, — укоризненно произносит Уна, — что ты такое говоришь? Уж людей-то мы никогда не калечили.
— Много ты знаешь! — фыркает старуха и стучит очередной рыбой об стол. — Ты же вон, в доме выросла, неженка. Не то что в наше время...
— Так что там с Теодором? — напоминаю я.
— Не торопи! — грозит мне Ика пальцем в налипшей рыбьей чешуе. — Я пока, слава богам, на память не жалуюсь и ещё помню, о чём рассказывала. Так вот, стал Теодор к нам приходить. Мы его гоним, а ему хоть кол на голове чеши. Возвращается и всё тут. Нельзя, говорит, жить вот так, как звери. Вы же не звери, говорит. Нужно что-то делать, а то ведь под ежачий камень вода не течёт...
— Под какой-какой камень? — переспрашиваю я.
— Ежачий. Где ежи, значит, живут, звери такие колючие.
— А почему это вода под их камень не течёт? — вопрос так увлекает меня, что я совсем забываю не только о рыбе, но даже и о Теодоре.
— Потому что ленивые они, лежат под своим камнем и не шевелют его, — со вздохом, как несмышлёнышу, поясняет мне старуха.
— Так это же хорошо, что вода к ним не течёт?
— Нехорошо, потому что пить им станет нечего, да и помрут. Теодор очень умный, и раз он так сказал, то и я так говорю. А ты, ежели чего не знаешь, так учись.
Я послушно киваю и принимаюсь чистить рыбу. Мне кажется, получается всё лучше.
— Как вот мы учились, — продолжает старуха. — Теодор нам показал, как дома строить, как одежду шить. Приспособления всякие приносил из каменных домов. Детей читать учил, а ещё писать и считать. Да и сейчас учит. Он обычно четыре дня в каменных домах живёт, потом три у нас, но в последнее время что-то реже стал наведываться. Без него бы мы и сейчас ещё жили, как дикие, в норах, потому у нас тут все его любят. Детей, конечно, в честь него стали звать. У нас, пожалуй, с его прихода одни Теодоры и рождаются, да, Уна?
— А отчего бы и нет, — молодая клыкастая задирает нос и заливается румянцем. — У меня вот Теодора, да Дора, да Тео. Красивые имена.
— Я и не спорю, чтоб они были здоровы, — кивает Ика. — Ты рыбу-то свою дочистил, помощничек? Рыбка к ужину — это хорошо, но я-то хотела изготовить её на завтрак. Как говорится, дорога блошка к обеду.
— Почему блошка? — удивляюсь я.
— А вот если плохая хозяйка копается так, как ты, то у неё семья рада уже блох ловить и есть, — объясняет Ика, попутно отбирая у меня растерзанную рыбу и ловко избавляя её от остатков чешуи. — Чтой-то принцев стали совсем негодных готовить, ничего не умеешь, не то что Теодор. Надо бы тебе с ним встретиться.
— Я ведь сюда за тем и приехал, — говорю я. — У Теодора остались друзья, старые родители, брат — все они были бы рады его возвращению.
— Забрать его, что ли, удумал? — старуха сдвигает к переносице седые жёсткие брови. — Так мы этого не допустим, так и знай! Да он и сам не захочет...
— Грустный он совсем, — мягко вмешивается Уна. — Плохо ему. Может, и по дому скучает.
— Здесь теперь его дом, — сердито заявляет Ика и тянет из-под скамьи большой котёл. — Уна, помоги-ка бедной старушке, набери воды.
Молодая клыкастая тут же исчезает за дверью, лишь взметнулись рыжие косы.
— А ты вот что, — наклоняется ко мне бедная старушка и грозит когтистой лапой, — как увидишь Теодора, о доме ему говорить не смей! Что-то у него там случилось такое, что ему вот тут больно делается.
С этими словами Ика стучит себя по груди.
— Если его спросить о прежней жизни, он уходит и долго не возвращается. А нам это не нужно. Нам он нужен. Так не тревожь его, я тебя прошу.
— Я уже согласен и совсем с ним не говорить, только бы хоть раз его увидеть, — говорю я, стряхивая с рук налипшую чешую, и решаю блеснуть знаниями. — А то искать его, что ветер в поле...
— Вертел.
— Что?
— Вертел в поле, говорю. Поле-то большое, и ежели вертел там потерять, так и не найдёшь. Уж я-то знаю. Вертел от печи лучше далеко не уносить.
— Да, пожалуй, — соглашаюсь я. — Мы весь Город обошли, а Теодора так и не видели. Есть там один человек, который вроде как друг ему, а вроде бы и нет. Говорит, что он за Теодором присматривает и запирает его в подземелье.
— Как это — в подземелье? — ахает Ика.
Тут дверь распахивается, и возвращается Уна с полным воды котелком. За нею летит шумная ватага ребятишек.
— А скоро кушать?
— Бабушка Ика, я голоден!
— А Дор съел жука!
— Не ел я его, неправда!
— Ел, ел! Думал — малинка!
— Ел, аж хрустело!
— И я, и я видела!
Под таким давлением Дор не выдерживает и всхлипывает басом. Старуха живо наводит порядок, кому пригрозив, кому пригладив вихры, раздаёт всем по куску хлеба и отправляет на лавку, приказав сидеть тихо.
Дети достают из-под лавки затрёпанную книжонку и принимаются читать по складам.
— Уна, ты послушай, — вполголоса, чтобы малыши не услышали, зовёт старая Ика. — Теодор-то в беде.
— В Городе на Холме стоит дом из камня, а в доме решётка и дверь из металла, — говорю я. — И хозяин этого дома сказал, что часто держит там Теодора.
— Вот изверг! — ахает Уна. — Что ж Теодор нам не жаловался? Зачем он возвращался в каменные дома, если там его запирают, как зверя? Нашего-то Теодора!