Всегда солдат
Шрифт:
– Пробовал, - уныло отозвался Ваня, - ничего не получается… Полицаи зорко следят, чтобы жители не передавали нам одежду. Видимо, знают, чем это оборачивается.
– Тогда рискнем так, как есть. В пути оденемся. Не в первом, так втором или третьем доме найдем обноски.
– Подождем еще малость. Среди полицаев новенький появился, парнишка лет семнадцати. Кажется, он еще не успел испортиться. Попробую к нему подъехать.
Через день Ваня с гордостью сказал мне:
– Кажись, поддается агитации и пропаганде, - и довольно потер руки.
– Потерпи, Серафим. Где наша не пропадала!
Но неожиданно все изменилось.
Однажды мы задержались в лесу до потемок. Машины почему-то не вернулись, и мы двинулись в город пешком. Как всегда, у ворот школы, где размещался лагерь, толпились с передачами лебединцы. Два полицая пересчитывали пленных. Я уже входил за ограду, когда сзади раздался исступленный вопль:
– Гри-иша!!
В тот же миг теплые дрожащие руки обвились вокруг моей шеи и кто-то тяжело прижался к спине. Я обернулся. По смуглому лицу незнакомой пожилой женщины катились крупные слезы. В глазах ее - - боль и затаенное ожидание радости, счастья.
– Вы ошиблись, - тихо сказал я.
Женщина подняла невыразимо печальное лицо.
– Сыночек, - прошептала она, - и сама вижу, что обозналась. Но пусть будет так. Может, и моего Гришу также обласкает чужая мать…
К нам подошел конвоир и спросил, кивнув на женщину:
– Матка?
Я растерянно молчал. [98]
– Да, да, это мой сын!
– взахлеб заговорила женщина, с надеждой и мольбой глядя прямо в глаза гитлеровцу.
* * *
Я долго не мог поверить своему счастью: меня временно отпустили «домой», предварительно записав адрес «родителей»…
Елизавета Григорьевна Головенко жила в двухэтажном домике недалеко от центра города.
– Ну, вот мы и дома… Милости просим!
– она вошла в парадное и пропустила меня вперед.
– Лиза, ты?
– раздался из комнаты мужской голос.
В прихожей появился хозяин. Увидев меня, он остановился и вопросительно посмотрел на жену.
– Мой муж, знакомьтесь.
С некоторой неуверенностью Головенко протянул руку.
– Александр Игнатьевич.
– Серафим Петрович.
– Саша, это пленный, из той партии, что месяц назад прибыла в Лебедин.
– Вот как, - Головенко пожевал губами.
– Что ж, гостем будет.
– Долгим гостем, - сказала Елизавета Григорьевна.
– Я, Саша, по ошибке приняла его за нашего Гришу.
– Женщина вздохнула.
– Так похож…
От топившейся печки (прихожая одновременно служила и кухней) потянуло теплом. Я зябко поежился и надолго раскашлялся.
– Вы совсем хворый!
– воскликнула Елизавета Григорьевна.
– Проходите быстрее в комнату.
– Да на мне пуд грязи и насекомые могут быть…
– Отмоем. Ты, Саша, займись его внешностью, а я воды согрею. Муж у меня на все руки мастер, и даже домашний парикмахер…
Я с наслаждением мылся горячей водой, от которой давно отвык. В последний раз был в бане одиннадцать месяцев назад. Всей эскадрильей мы ездили тогда в Балаклаву. Как давно это было!
Мне казалось, что с тех пор прошла целая вечность. Да так оно и было для меня. Можно прожить пятьдесят [99] лет и не заметить, как они пролетели. Иногда же один год равен целой жизни. Все зависит от того, каким содержанием он наполнен. У меня этот год был насыщен ненавистью и борьбой, борьбой и ненавистью. Я пробуждался и засыпал с единственной мыслью - выстоять в поединке со смертью, который начался допросом в гитлеровской комендатуре Бахчисарая. Поединок этот еще идет и неизвестно, сколько продлится. Но я твердо знал - борьба закончится с моим последним вздохом. Что бы ни случилось, я не забуду дорогу на восток, к фронту, не расстанусь с мыслью вернуться в строй.
Только бы пройти эту теряющуюся в бесконечности дорогу, только бы вновь очутиться в кабине боевого самолета! Тогда и смерть не страшна…
Вечером я долго рассказывал супругам Головенко о жизни в лагерях и на этапах, о неудавшемся побеге. Говорил не только для них, но и для себя. Вспоминая, переоценивал свои поступки, подытоживал пережитое. Очная ставка, которую я устроил себе с собственной совестью, кончилась благополучно. Беспокоила меня только последняя нелепая выходка, благодаря которой я вырвался из Полтавского лагеря. Она и сейчас саднит, эта болячка…
Тени от керосиновой лампы плотно лежали на стенах и потолке. Ночь льнула к окнам. Резкая глубокая морщина легла над переносицей Александра Игнатьевича. Елизавета Григорьевна мяла в руке мокрый носовой платок.
– Неужели и мой Гриша где-нибудь сейчас вот так мучается?
– едва слышно произнесла она.
Александр Игнатьевич долгим взглядом посмотрел в окно, сощурился и задумчиво произнес:
– Поймут ли люди будущего то, что сейчас происходит на земле? Оценят ли наши муки?
– Он помолчал и сам себе ответил: - Должны понять и оценить. Любовь к Родине, мужество и героизм нетленны… Что же вы, Серафим Петрович, дальше думаете делать?
– Бежать, - коротко ответил я.
– В таком состоянии!
– встрепенулась Елизавета Григорьевна.
– Вам необходимо подлечиться!
Я горько усмехнулся. [100]
– Где? Может, фашисты санаторий для пленных открыли?
– Санаторий не санаторий, а подлечить мы вас, пожалуй, сможем, - сказал Александр Игнатьевич.
– Так ведь, Лиза?
Жена кивнула, набросила шаль и молча ушла.
– У нее знакомства в городской больнице, - пояснил Головенко.
– А гитлеровцы?
– забеспокоился я.
– Как скрыть от них?
– Что-нибудь придумаем.
Елизавета Григорьевна вернулась примерно через час.
– Идемте, - взволнованно сказала она, - я договорилась с дежурным врачом. Поместят вас в терапевтическом.
Задание
Больница находилась на окраине Лебедина. Окна моей палаты выходили как раз на ту дорогу, по которой пленных возили на лесозаготовки. Сразу за дорогой начинался густой лес. Машинально я отметил про себя, что в случае побега будет нетрудно скрыться.