Всегда солдат
Шрифт:
Вышел Рощин. Вернулся он минут через двадцать, придерживая рукой разбитую скулу.
Потом наступил мой черед.
В комнате за шатким столиком важно восседал староста. Перед ним лежали лист чистой бумаги и револьвер. У окна, широко расставив ноги, стояли двое полицаев.
– Гляди, - сразу начал староста и узловатыми сморщенными пальцами погладил револьвер.
– Будешь запираться, сразу пулю в лоб. А теперь отвечай. Обернись. Видишь парашюты?
– Вижу.
– Ваши?
Парашюты были советскими, я хорошо знал
– Парашюты действительно наши, советские, - ответил я, - но к нам они не имеют никакого отношения. Мы пленные и идем домой, в Гомель.
Я вспомнил, что у меня сохранился регистрационный листок Полтавского лагеря, достал его из кармана и протянул старосте. Он мельком взглянул на документ.
– Можешь выбросить его кошке под хвост. Отвечай, с каким заданием прибыли?
– С единственным - перемахнуть Сейм и добираться домой.
– Та-ак… И ты упираешься, - староста посмотрел на одного из полицаев.
Тот шагнул ко мне. [108]
– Брось, - остановил его староста.
– Раз стукнешь - и от этой дохлятины ничего не останется. Он, видимо, главный. Надо его к немцам живым доставить.
Староста замолчал, явно не зная, как дальше вести допрос, пододвинул на край стола бумагу и лениво приказал:
– Подписывайся.
На листке крупными буквами было выведено: «Протокол допроса советских диверсантов, пойманных полицией села Хияски». Дальше стояло число, месяц и год.
– Тут же ничего нет, - запротестовал я.
– Отказываешься, значит?
– Отказываюсь. Мы пленные, идем в Гомель.
– Ну и черт с тобой!
– неожиданно выкрикнул староста, смахивая бланк протокола и револьвер в ящик стола.
– Запрягай, Мыкола, две подводы. Бери этих субчиков и вези в Бурынь. В фельджандармерии их и без бумаги примут. Там они живо заговорят.
В застенке
Нас связали по рукам и ногам.
Моим возницей оказался полицай Микола. Когда телеги выбрались из села, я обратился к нему: - Далеко до Бурыни?
– Как привезу, так узнаешь.
– Трудно ответить?
– Молчи, чтоб тебя!… - полицай выругался.
– Не велено с предателями балакать.
– Так ты же балакаешь.
– Ну, значит, сам того не желаючи…
– Послушай, полицай, а ведь мне не следовало с тобой говорить.
– Это почему?
– Микола обернулся и с интересом посмотрел на меня.
– Не догадываешься?
– я решил позлить этого дурня.
Почуяв что-то неладное, Микола свел на переносице густые брови, шевелюра его еще больше налезла на лоб, оставив лишь узенькую полоску кожи с двумя жирными морщинами. [109]
– А ты пораскинь мозгами. Спроси себя, кто ты? Полицай задумался, почесал в затылке всей пятерней и медленно вымолвил:
– Человек.
– Малость есть, - согласился я.
– Что значит «малость»?
– настороженно спросил он и погрозил кнутом.
– Ты смотри, а то огрею!
– Малость - это руки, ноги, ну и в какой-то мере голова.
– Гы-гы, - хмыкнул Микола.
– Голова - это главное.
– А ты уверен, что главное у тебя голова?
Полицай побагровел.
– Главное у тебя брюхо и трусость, - быстро проговорил я.
– А в конечном счете законченный ты подлец и предатель.
Микола взмахнул кнутом, и на меня посыпался град ударов. Потом гикнул и пустил лошадь вскачь. Телега запрыгала на ухабах, меня швыряло из стороны в сторону и больно било о борта подводы. А на плечи и спину сыпались удары кнута.
– Вот тебе, мразь большевистская!
– кричал полицай.
– Вот тебе, зараза советская! Я покажу тебе, кто предатель.
Остыв, Микола остановил лошадь, закурил и сказал:
– Это тебе от меня, а в Бурыни от немцев получишь за все остальное, партизанская сволочь!
От тряски мне стало плохо, и, пока доехали, я раза два терял сознание. Но вот показались каменные строения. Телега прогромыхала по железнодорожному переезду. Мы въехали в Бурынь. Полицай остановил лошадь возле двухэтажного здания. К подводе подошел гитлеровец в эсэсовской форме, поверх которой была наброшена кожаная куртка.
– Откуда?
– отрывисто на чистом русском языке спросил он полицая.
– Из села Хижки, пан начальник, - ответил Микола и подал пакет.
– Диверсанты? Шпионы?
– прочитав записку старосты, удивленно произнес эсэсовец и окинул взглядом подводы.
– А где парашюты?
– Остались в сельуправе, пан начальник. [110]
– Передай старосте, чтобы завтра же были здесь.
– Есть передать, пан начальник! Полицай взял под козырек.
Эсэсовец обернулся к зданию и что-то крикнул по-немецки.
В дверях показался огромный детина. В руке он держал гладко обструганную палку с оставленными от сучков мелкими острыми шипами. Увидев нас, детина осклабился.
– Вот теперь с этим будете говорить!
– злорадно заметил Микола, кивнув на огромного эсэсовца.
Нас впихнули в небольшую подвальную комнату. Там уже находилось трое в гражданской одежде.
– Откуда, хлопцы?
– раздался вопрос.
– Пленные, - ответил Рощин, - шли домой, а попали вот сюда.
– Пленных фашисты в другой камере держат, - произнес мужчина с черными пышными усами.
– А эта для кого?
– Это следственная камера жандармерии или гестапо, черт их разберет, - ответил усатый.
– Отсюда живыми не выходят. Вы что натворили?
Я коротко поведал историю, приключившуюся с нами в селе Хижки.