Всегда солдат

Сабуров Серафим Петрович

Рощин больно ткнул меня в бок и зло прохрипел:

–  Ты что, раньше себя другого хочешь послать на расстрел?!

Тарануха сердито сверкнул на Михаила глазами и тихо сказал:

–  Иди, Петрович. Оттяжка ничего не даст…

–  Не могу, - чуть слышно прошептал я и еще сильнее прижался к холодной стене.

Это была не трусость. Не страх перед смертью сковал меня. Это был нечеловеческий ужас от сознания величайшей несправедливости. Целый год я шел через смерть. Слепым и почти неподвижным не раз вырывался из ее цепких лап. Дважды

бежал из лагерей. Перенес так много муки и боли. Верил, что за все это воздам сторицей. И вдруг оказался у пропасти. До нее только шаг. Сделать его я должен добровольно. Нет! Это выше человеческих сил. Я сделал бы этот шаг, сотни и тысячи раз спокойно переступил этот рубеж, если бы перед этим были бои и сражения, а не этапы и побеги, если бы смерть моя была оплачена врагом.

Но такое не объяснишь товарищам в двух словах.

А в камере, повторяемое эхом, гремело:

–  Са-а-бу-у-ров!

Гитлеровец в очках сказал что-то тюремщику, достал из кармана авторучку, блокнот, переступил порог камеры. За ним последовал надзиратель.

–  Фамилия?
– надзиратель ткнул связкой ключей в грудь первого от двери заключенного.

Нас снова переписали.

Я едва не выдал себя, но в последнюю секунду спохватился и назвал первую пришедшую в голову фамилию:

–  Новиков.

Вечером в тюрьме что-то произошло. Торопливо захлопали двери камер.

Когда зажегся электрический свет, к нам заглянул надзиратель. [121]

–  Приберитесь тут у себя!
– крикнул он.
– Да живо! Начальство едет.

А по коридору уже неслось:

–  Приехали!

Кто- то недовольно спросил:

–  А этих куда?

–  Давай пока сюда!
– крикнул наш надзиратель.
– Быстро!

–  Это ж пленные, - слабо запротестовал тот же голос.

–  Ни черта им не сделается. Переночуют, а утром им все равно выметаться.

В камеру ввели двадцать пять пленных. Большинство было в гражданской одежде, каждый нес с собой торбы, туго набитые продуктами и вещами. Старые обитатели камеры гуртом сбились в дальнем углу.

Тит Павлович долго приглядывался к пленным, потом как бы про себя произнес:

–  Ведь их не переписали…

Я вопросительно посмотрел на Тарануху. Он встал и направился в противоположный угол.

–  Откуда, хлопцы?
– раздался его глуховатый басок.

–  Разные мы, - послышалось в ответ.
– По селам ховались, кто так просто, а кто приймаком был.

–  Теперь в смертники попали!
– крикнул кто-то из наших.

Пленные заволновались. Тит Павлович успокоил их.

–  Шутит человек. Да вы уж больно пугливы.

–  А ты, дядя, нет?
– с вызовом произнес один из новичков.

–  Я-то? Посильнее тебя буду, парень!

–  Как так?

–  А вот так. Ну-ка, потеснитесь. Погутарим малость.

Тит Павлович втиснулся в круг, сел на пол и заговорил. Я не прислушивался к словам, видел только, как новички иногда хмурились, иногда улыбались. Раза два камеру взрывал дружный

смех.

–  Слово, ребята?
– произнес под конец Тарануха и поднялся.

Ближние к нему пленные согласно закивали. [122]

–  О чем это вы?
– спросил Рощин, когда Тарануха вернулся на свое место.

–  Завтра, если сменится наш надзиратель, - тихо сказал Тит Павлович, - вы двое уйдете с пленными.

–  Как?

–  Увидишь.

Утром в тюрьме опять начался переполох. Надзиратели, заступившие на дневную смену, по всем камерам искали вчерашних пленных.

–  Посмотри, может, они в тридцатой, - приказал кто-то.

–  Давайте, хлопцы, быстро в тот угол, - скомандовал Тарануха.
– А вы, - он посмотрел на нас с Рощиным, - втиснитесь в самую середку. Ребята предупреждены. Под шумок двое проскочите. Живо!

Я встретился с Титом Павловичем глазами. Он понял мой безмолвный вопрос.

–  Стар я для вашей компании. На меня могут обратить внимание, и тогда… Да и со своими не расстанусь. Ясно? Ну, прощайте, хлопцы!

Тарануха решительно подтолкнул нас к пленным. Только мы затесались в их ряды, распахнулась дверь. Показался надзиратель.

–  Не наш!
– с облегчением прошептал Рощин.

–  Эй, не у вас ли вчерашние пленные?
– крикнул надзиратель.

–  Здесь, здесь!

Новички гурьбой двинулись к выходу.

–  Сколько вас?

–  Двадцать семь, - ответил Тарануха.
– Вот они, все гуртом держатся. Сосчитай.

–  Двадцать семь, - дружно подхватили пленные.

–  Напутали, значит, вчера. Выметайтесь, да поживее! Потом поздно будет. Враз в особый список угодите.

Я оглянулся: Тит Павлович еле заметно кивнул. У меня торопливо забилось сердце. [123]

Снова на восток

Побег

Из тюрьмы мы попали в Конотопский лагерь военнопленных, но пробыли там недолго. В декабре пленных стали эшелонами отправлять на запад. Случилось так, что при комплектовании партии потерялся Рощин. Нашу партию в составе пятисот человек вывезли в Винницкую область.

Двадцать пятого декабря мы прибыли в Калиновский лагерь. Располагался он на окраине села, носившего то же название. Рядом проходила железная дорога.

Разместили нас в бывшей колхозной конюшне. Помещения не имели крыши, в них гулял ветер, пол был засыпан снегом, перемешанным с соломой и сеном. В день нашего приезда ударил мороз. Поэтому в первую же ночь многие пленные сильно обморозились, а двое так закоченели, что не могли двигаться. К вечеру, когда мы вернулись с аэродрома, где расчищали взлетно-посадочную полосу и укатывали снег, эти несчастные впали в беспамятство. Нам приказали бросить еще живых людей в траншею, вырытую на краю лагеря. Но пленные отказались повиноваться.