Вселенная любви
Шрифт:
Север и юг не сливались, ибо в их общении не было естественной непринужденности. Напротив, всегда и всюду ощущались непонимание и отчужденность. Вскормленный молоком кобылиц скиф, создание единое со своей лошадью, оказавшись среди облагороженных с тонким вкусом каменных зданий Херсонеса или Таны, в устье Дона, начинал тосковать по седой ковыльной степи, по дальним огням зимников на глухих водоразделах, по бескрайним просторам с овеянными легендами курганами на вершинах холмов. Грек, оказавшись на высоких берегах Дона или Днепра, с их видами на десятки километров, ощущал себя абсолютно потерянным, сорванным с дерева плодом. Тем не менее, север и юг, однажды сомкнувшись, уже не расставались, исподволь, веками, перенимая друг у друга разнообразные знания. Эллины отгораживались от варваров великой степи высокими крепостными стенами и глубокими рвами. Скифы считали греков лукавыми прагматиками, способными не только обмануть, но и отравить и по-своему презирали их, одновременно восторгаясь греками, отдавая должное их врожденному умению вдыхать в окружающее пространство совершенную красоту.
Минуло несколько столетия. Греческие портовые города и окружающие их хоры с садами и виноградниками превратились в сокровищницы, с храмами, театрами, и самодостаточной экономикой. Степная знать, осев в Неаполе Скифском, современном Симферополе, стала подражать эллинам, окружив себя мрамором, облачившись в шелк, унизав шеи и руки золотом и серебром.
А однажды скифы за это отступничество жестоко поплатились. С востока, из-за Волги, в их степи вторглись их ближайшие родичи сарматы. Пощады не было никому. Немногие уцелевшие онемевшие от ужаса скифы заперлись в Крыму, удерживая земли вокруг своей столицы Неаполя Скифского. Городища, разбросанные по берегам Днепра, Дона, Хопра, зимники, царские курганы, тучные пастбища, всё это богатство было отобрано жестокими, как рок судьбы, сарматами, еще не соприкоснувшимися со средиземноморской роскошью и негой и сохранявшими прямоту и силу степных волков, казалось не способных жалеть и самих себя.
Крепостные стены Херсонеса, Пантикапея, Таны и Ольвии поднялись на несколько локтей выше. Рвы углубили, гарнизоны усилили. Сарматскую степную бурю мир эллинов Северного Причерноморья пережил, постаравшись усвоить преподанный урок. Усвоили урок и скифы, поняв, что отказываться от своих идеалов это путь гибельный, да только пользы от того им было не много.
Сарматы же уже шли по пути скифов, заворожено созерцая средиземноморскую цивилизацию Северного Причерноморья, как подарок судьбы.
Магия женской красоты, пылающих огней, курящихся смол и чистых сильных голосов, в сочетании с совершенными движениями древних танцев, а следует присовокупить и средиземноморскую кухню, и архитектуру, и вся эта греческая мистерия действовала на простодушных синеглазых варваров ошеломляюще. Вино, этот сладкий расслабляющий дурман, довершало магию. И уже сарматские мужественные каменные сердца смягчались. Уроки скифов ничему их не научили. И уже сарматы стремились сменить войлок и кожи на пурпурные тоги, и также однажды поплатились за это.
Греки своими душами, трудом, речью за века соткали собственную ауру Северного Причерноморья и их города, с кварталами каменных домов, с храмами, театрами, агорами, крепостными стенами и башнями, с окружающими города сельскохозяйственными хорами с уходящими к горизонту виноградными лозами, их порты с десятками больших судов, пришедших с Кипра, Крита, из Александрии, Афин, Византии и Сицилии – всё это за две тысячи лет сформировало плотную информационную сферу, вход в которую возможен через язык эллинов, через их великую литературу и через метровые наслоения артефактов.
Высокая морская волна ударила о прибрежные камни, и Петр едва успел поднять компьютер над пенящимся потоком солёной воды. Экран погас, догорающий костёр зашипел, а наши герои очнулись со словами – «наваждение». Они посмотрели на проступающие среди травы камни угасшего в XV веке окончательно под копытами степной тюркской конницы Херсонеса и постарались отыскать место, в котором две с половиной тысячи лет назад дорийцы установили скульптуру Артемиды.
– Богиня тут, я чувствую это, – говорила Кристина, внимательно осматриваясь – но она прячется от досужих глаз и не чистых рук. Она в рост человека, изваяна гением из ослепительно белого мрамора, и она переживёт века и тысячелетия. Зодчий эпохи императора Юстиниана скрыл богиню под одной из христианских базилик, и это либо мыс полуострова, либо самое высокое место города.
В эти мгновенья на ощутившую общность с незримым предшественником художницу снизошло вдохновенье. Краски легли на холст и, казалось, в мастера вселился демон, овладевший её кистью и сознаньем. Потрясённый Петр, распластавшись на глыбе известняка, молча наблюдал за происходящим не смея шелохнутся. Темно синее море, голубые небеса с белыми облаками, каменистый берег и опаленная солнцем зелень, и на фоне этого великолепия ослепительно белый Херсонес, со святилищем в центре и мраморная фигура Артемиды – всё это легло на холст неуловимыми мазками необыкновенно талантливой кисти легко и естественно, и тут же наполнилось воздухом и жизнью.
Несколько часов Кристина работала в абсолютной тишине и само пространство невидимыми крыльями укрывало её от постоянно меняющегося мира. Лишь ветру позволено было касаться её вьющихся на соленом морском ветру волос. В эти часы Петр рассмотрел в художнице сверхъестественное, божественное начало. Он впервые увидел Кристину за большой творческой работой, и пережил потрясение от восприятия её скрытой от окружающих одержимости.
Кристина смешивала краски и казалось бесстрастной. Поток чувств увлекал её в далекую от обыденного людского восприятия реальность. Художница отдавалась чувству жертвенной любви к своему искусству и ей удавалось невероятное. Она касалась кистью полотна, внимательно смотрела на него и преображалась в удовлетворении, а пространство вокруг её едва заметно колеблющейся, подобно струне, совершенной фигуры охватывало золотое сияние. Петр понял, что видит нечто необыкновенное. Это удивительное сочетание всесокрушающей творческой мощи и абсолютной беспомощности детской непосредственности.
Наконец, на закате солнца, художница положила кисть на мольберт и со стоном опустить на разосланное на известняковой глыбе покрывало. От изнеможенья по нежным щекам Кристины катились слёзы. Запылал костер. Стемнело. Волны пенясь ласкали камни. Художница отрешилась от реальности, впав в забытье. Закрыв прекрасные глаза, она легла на спину, раскинув руки.
– Краска должна просохнуть, следи за погодой, дождь не допустим – шептала Кристина.
Взошла луна. Южное небо украсили яркие звёзды. Проступил контур Млечного Пути. Ночь была светлой и теплой, а море ласковым. В полночь Кристина, проснувшись, поднялась, потянулась как кошка прогибая спину и разделась донага. Тело её было совершенным, пропорции божественны, как у статуй античности. Пётр, оставаясь у укрытого тканью полотна, безотчетно охраняя его, не отводил глаз от необыкновенной спутницы.
Любуясь ночным южным небом, с его яркими звёздами, Кристина сказала.
– Я ощущаю, как художник, что звёзды и галактики постоянно говорят друг с другом, по-своему, используя свет и звуки и эта симфония означает, что наша вселенная является вместилищем духа и разума.
– Пожалуй – согласился Петр.
– Идём купаться – восполнив силы сном, Кристина смеялась, потрясая над головой руками, как счастливый ребенок – ты подарил мне вдохновенье, и я перед тобой в долгу.
А Петр по-прежнему не верил в происходящее. Она казалось ему сном. Наконец он задрожал.