Всеобщая история кино. Том 4 (первый полутом). Послевоенные годы в странах Европы 1919-1929
Шрифт:
Сергею было шесть лет, когда на взморье, близ Риги, он встретил Максима Штрауха и подружился с этим маленьким москвичом, который был моложе его на два с половиной года.
«Моя семья, — рассказывал мне Штраух, — приезжала каждый год летом на взморье, расположенное недалеко от Риги. Там мы проводили каникулы. Останавливались неизменно в одном и том же пансионе, где жили Эйзенштейн и его мать. Мы познакомились, когда ему было шесть лет, сразу подружились и до 1914 года встречались ежегодно. Я рассказывал ему о последних московских новостях, до которых мой друг был большой охотник, особенно когда разговор заходил о театре.
А потом мы попытались вдвоем
В 1915 году Сергей Эйзенштейн поступил в петроградский Институт гражданских инженеров. Отец хотел, чтобы сын, как и он сам, стал архитектором. Однако молодого человека гораздо больше, чем занятия в институте, увлекали театр, литература и особенно живопись. Он читал все, на все темы, и читал запоем. Ему еще не было двадцати лет, когда произошли революции — сначала Февральская, позже — Октябрьская. Сергей встал на сторону большевиков, добровольцем пошел в Красную Армию, а отец его оказался в лагере контрреволюции и вскоре эмигрировал.
В Красной Армии Эйзенштейн, видимо, недолго использовал свои познания инженера при рытье окопов и строительстве укреплений. Он сотрудничал с агитпроп-группами — рисовал афиши, эскизы костюмов для агитационных действ, расписывал грузовые автомашины лозунгами и революционными эмблемами. Когда в частях Красной Армии появились театральные коллективы, Эйзенштейн стал художником-декоратором, так как сценическое искусство никогда не переставало его увлекать. Вот что он писал об этом:
«Два непосредственных впечатления, как два удара грома, решили мою судьбу в этом направлении.
Первым был спектакль «Турандот» в постановке Ф. Ф. Комиссаржевского (гастроли театра Незлобина в Риге, году в тринадцатом).
С этого момента театр стал предметом моего пристального внимания и яростного увлечения.
На этом этапе, пока без всяких видов на соучастие в театральной деятельности, я честно собирался идти путем инженера-архитектора «по стопам отца» и готовился к этому с малых лет.
Вторым ударом, сокрушительным и окончательным, уже определившим невысказанное мое намерение бросить инженерию и «отдаться» искусству — был «Маскарад» в бывшем Александринском театре.
Как я в дальнейшем был благодарен судьбе за то, что шок этот произошел к тому моменту, когда я уже успел сдать зачеты по высшей математике в полном объеме высшего учебного заведения, вплоть до интегрированных дифференциальных уравнений, о которых (как, впрочем, и об остальных разделах) я сейчас, конечно, уже ничего не помню.
Однако склонность к дисциплинированности мышления и любовь к «математической» точности и отчетливости воспитались во мне именно здесь.
Достаточно мне было попасть в вихрь гражданской войны и на время расстаться со стенами Института гражданских инженеров, чтобы мгновенно сжечь за собой корабли прошлого.
С гражданской войны я вернулся уже не в институт, а очертя голову «нырнул» в работу на театре» [194] .
Эйзенштейн со страстью отдавался этой работе. Его эскизы декораций и костюмов хранятся в Архиве литературы и искусства, и можно только поражаться той
194
Цит. по кн.: Эйзенштейн С.Избр. произв. в 6-ти т., т. 1, с. 97–98.
В 1920 году, во время войны с Польшей, на Минском фронте, Эйзенштейн знакомится среди своих товарищей по агитпропколлективу с преподавателем японского языка. Он начинает заниматься японским, вкладывая в эти занятия все ту же страсть, с какой приступал к любому делу, связанному с культурой.
«Сколько бессонных ночей пошло на зубрежку слов неведомого языка, лишенного всяких ассоциаций с известными нам европейскими!..
Сколько изощренных средств мнемоники приходилось применять!
Язык необычайно труден.
И не только потому, что лишен звуковых ассоциаций с языками, нам известными. Но главным образом потому, что строй мышления, выстраивающий фразу, совсем иной, чем ход мысли наших европейских языков.
Труднейшее — не запомнить слова, труднейшее — это постигнуть тот необычайный для нас ход мышления, которым выстраиваются восточные обороты речи, построения предложений, словосочетания, словоначертания и т. д.
Как я был в дальнейшем благодарен судьбе, что она провела меня через искус и приобщила к этому необычайному ходу мышления древних восточных языков и словесной пиктографии! Именно этот «необычайный» ход мышления помог мне в дальнейшем разобраться в природе монтажа» [195] .
195
Цит. по кн.: Эйзенштейн С.Избр. произв., т. 1, с. 98–99.
После подписания мирного договора с Польшей Эйзенштейн поехал не в Петроград, а в Москву, с тем чтобы поступить там в Академию генерального штаба и в ее стенах продолжать занятия японским языком. Он не смог найти себе комнату и бродил по городу в той одежде, которую носил в армии.
«В тот вечер, — рассказал Максим Штраух, — я пошел в Камерный театр, где Таиров с огромным успехом показывал свой новый спектакль. Часть билетов попадала на «черный рынок», и их тайно перепродавали мелкие спекулянты, так называемые «барышники», за которыми следила милиция. Я только что купил себе билет у одного из этих перекупщиков, слонявшихся около театра, когда заметил человека в военной форме, который не спускал с меня глаз. Я был уверен, что это один из милиционеров, и эта уверенность стала еще большей, когда я увидел, что он идет следом за мной. Окликнув меня, он спросил:
— Вы не Максим Штраух?
Тут я узнал скрипучий, такой знакомый голос Эйзенштейна. Ну и изменились же мы оба за прошедшие пять лет!.. Мы бросились друг другу в объятия, и, так как у него не было крыши над головой, я привел его к себе, в дом на Чистых прудах. У моих родителей была большая квартира, но, так как жилья в Москве не хватало, правительство вселило в эту квартиру несколько посторонних семей. У меня осталась только одна комната, в которой Эйзенштейну предстояло прожить много лет».