Вслед за Ремарком
Шрифт:
В больничном дворе они опять разделились. Михалыч, кивнув им на прощание, сел в свою «Волгу» и уехал. Нина с Робертом вернулись к «девятке». Казалось невозможным произнести вслух какие-то слова, касающиеся Ленца, и делать вид, что думают они о чем-то постороннем, тоже было глупо. Снег, начавший идти в то время, когда Нина только выходила из дома, теперь превратился в мелкий противный дождь, устроивший на асфальте рыжую кашу из грязи, и Нину от всего, что она увидела в больнице, от этой погоды и от того, что она опять вспомнила о своих домашних делах, начало знобить. Она больше не смотрела на дорогу, не следила за маршрутом, который выбирал Роберт, не замечала, куда они едут, людей вокруг и машины.
«Почему так странно получается в жизни? – думала она, рассеянно глядя себе в колени. – Почему все, что кажется разумным, полезным, добрым и справедливым, встречает у близких тебе людей непонимание? И нет на свете людей полностью правых и определенно виноватых. Разве Ленц, когда женился на этой женщине, думал о том, что она с такой ненавистью будет выплевывать ему в лицо злые слова, а он в это время будет беспомощно лежать на больничной койке? Разве мог он предполагать, когда держал на плечах своего ребенка, что маленький ангелочек со временем превратится в отъявленного эгоиста, заботящегося только о том, как получить избавление от собственной скуки? И разве я сама, – мысли ее непроизвольно перескочили на себя, – могла пятнадцать лет назад предположить, что какая-то девчонка будет выгонять меня из собственного дома? Стыдно сейчас думать об этом, – остановила себя Нина. – По сравнению с жизнью и смертью дурацкие Лизины звонки представляются просто розыгрышем. Так не бывает на самом деле, чтобы муж жил с женой много лет и вдруг появилась какая-то девчонка и поменяла все в одночасье…» Нина заставила себя поднять голову, и взгляд ее упал на куколку в меховой шубке с гладким лицом, прикрепленную к передней панели.
– Какая прелестная! – сказала она и уже хотела протянуть руку, чтобы погладить, а если получится, то и снять куколку с пьедестала, чтобы лучше рассмотреть, но внезапно остановила себя. «Куколка в машине мужчины не может стоять просто так, – сообразила она. – Наверное, она чем-то особенно дорога хозяину или что-то символизирует для него. Нехорошо об этом спрашивать».
Роберт заметил и ее желание, и ее жест. Он усмехнулся. «Настоящая женщина», – сказал про нее Ленц. Все эти «настоящие женщины» прекрасны только в первые месяцы знакомства. Пока не женишься на них, пока они не поймут, что мужчина принадлежит им со всеми его потрохами, что они могут требовать от него не только деньги, как жена Ленца, но и тело, и душу. Главное – бессмертную душу!
Он смотрел на дорогу, прекрасно видел, кто движется впереди него, а кто сигналит сзади, но мысли его были далеко. Ему вспоминалась очень чистая, а следовательно, не российская привокзальная площадь, группы неспешных людей вокруг, разговаривающих на чужом языке. Аккуратные носильщики, не торопясь, везли нетяжелую кладь к фирменному московскому поезду, и он сам со старой спортивной сумкой на плече, в которой они теперь носили бутылки. Перед ним предстали злое лицо женщины, похожее на нынешнее лицо жены Ленца – все злые лица чем-то неуловимо похожи друг на друга, – и ее такие же несправедливые слова, только звучащие на чужом языке. Он не стал тогда собирать свои вещи (разве дело было в вещах?), повернулся и ушел. И, купив билет в обратную сторону на том же чистом вокзале, он подошел к киоску, в котором продавались газеты, чтобы найти себе в дорогу что-нибудь легкое почитать. Русоволосая продавщица, он отчетливо это помнил, сделала непроницаемое лицо, услышав, что он попросил «Комсомольскую правду». Из какой-то непонятной гордости ему ужасно захотелось, чтобы эта надменная прибалтийка все-таки снизошла до него, проявила хотя бы малую толику внимания. И он, особенно даже не всматриваясь в то, что было выставлено в витрине, наугад ткнул пальцем в крошечную куколку-эскимоску, которую продавщица с небрежным равнодушием, верная себе и своему характеру, долго упаковывала в целлофановую бумагу. И только ночью, когда соседи по купе уже спали, он включил ночник под потолком своей верхней полки и наконец рассмотрел, что же он все-таки купил. И ему показались отчаянно прелестными выточенная головка в круглой меховой шапочке и крохотные ручки. И до странности ясно он понял тогда, что видит в этой северной девочке самого себя, заброшенного капризом судьбы в чужую землю и там покинутого. «Ничего, – сказал он себе той ночью, аккуратно запаковав эскимоску обратно в пакет. – Мы еще будем счастливы!» И теперь в машине он с горечью подумал о том, что живет так уже без малого восемь лет.
– У меня есть деньги, – вдруг сказала Нина, доставая из потайного кармашка сумки жалкий, помятый пакетик. – Здесь тысяча долларов, ровно. Я хочу передать их для Ленца. – Она протянула Роберту деньги.
– Не надо! – Он отрицательно помотал головой. – Еще не хватало! Я не возьму!
– Это мои личные деньги! Не мужа, от родителей остались, – стала она пояснять, как если бы это имело для него какое-то значение,
– Я не возьму! – Он был упорен в своем нежелании.
– Какое право ты имеешь решать за меня? – возмутилась она. – Если я хочу перевести деньги на счет детского дома, или министерства финансов, или Ленца – какое право ты имеешь мне мешать? Ты служишь только передаточным звеном.
Он задумался: действительно, вряд ли он имел такое право, но все-таки были и возражения.
– Я не могу решать за Ленца. С какой стати он должен брать деньги от тебя?
– Он же захотел меня видеть?
– Хорошо, – сказал Роберт после некоторого молчания. – Я спрошу у Михалыча. Если он скажет, что это нормально, значит, возьмем. Если же нет, заберешь деньги обратно.
Он положил ее пакетик во внутренний карман летной куртки. Она отвернулась и стала смотреть в окно. И вдруг он подумал: «Какой я глупец! Она отдала, может быть, последние свои деньги, а я даже не поблагодарил ее за это. Я идиот, невежа и болван. С другой стороны, у нее состоятельный муж… еще не хватало впутывать сюда мужа». Он был растерян, не знал, что сказать. Она же по-прежнему сидела, аккуратно сложив руки на коленях. И ему почему-то вдруг стало жалко ее, и показалась такой глупой и несущественной их утренняя ссора.
– Послушай, хочешь выпить? – спросил он, и этот вопрос прозвучал не как предложение женщине, которую хотят пригласить в ресторан, чтобы насладиться ее обществом, а как вопрос к знакомому мужику, с которым выпивают за компанию, чтобы спастись от безнадежности, от тоски.
– Хочу. – Она поняла, что действительно хочет. И хочет даже не просто выпить, а напиться вдрызг, до бабских слез, до соплей, чтобы хоть на время забыть тот кошмар, что творится у нее дома. Она вздохнула. Напиться сейчас было бы невозможной роскошью. Нельзя идти на поводу у судьбы, надо пытаться все-таки держать ее в руках. Она повторила: – Хочу, но не могу. Нельзя расслабляться. К тому же ты за рулем, а в одиночку я не привыкла. Только с подругой.
– А с мужем? – вдруг спросил он и удивился, когда от его невинного, казалось бы, вопроса ее лицо вдруг как-то по-детски капризно скривилось, голос прервался, но она все-таки ответила громко и глуповато, удивляясь самой себе:
– Муж у меня объелся груш!
Роберт внимательно взглянул на нее и свернул куда-то в боковую улочку. Взяв с сиденья свою куртку, он вышел из машины, обошел ее спереди, открыл Нинину дверцу и тогда уже сказал:
– Вылезай!
Нина вышла из машины, шмыгнула носом, вытерла ладошкой предательски выкатившуюся слезу, огляделась по сторонам и увидела, что остановились они у высокого здания, перед входом в которое красовалась синяя неоновая вывеска: «Бар «Три медведя».
– Лучше бы «Мишка на Севере», – опять очень глупо сказала она и беспомощно посмотрела на Роберта: мол, ты извини, я ничего не могу поделать – какая-то ерунда сама из меня лезет! Тот ничего не ответил, только вздохнул, мол, ничего не поделаешь, если у девушки с головой не в порядке. Он взял ее за руку, как маленькую, и повел внутрь. И от прикосновения его прохладной руки у Нины опять сладко заныло сердце.
4
Косметический салон, как было указано в рекламе, и вправду оказался розово-белым оазисом света, тонких ароматов и женщин с необыкновенно ухоженной кожей посреди скоропалительно начавшейся московской зимы.
Администраторша вежливо приподняла брови, когда увидела, в каком, собственно, виде Нина заявилась в их роскошное заведение. Но после того как Нина не моргнув глазом оплатила все процедуры сразу, спросила:
– Может быть, даме еще что-нибудь угодно?
– Угодно, – сказала Нина и надменно огляделась по сторонам. – Ванну, массаж, загар. Комплекс процедур не только для лица, но и для тела!
– Будет все самое лучшее, – заверила администратор и, предложив кофе или чай, вежливо усадила Нину в мягкое кресло. Нина плюхнулась в роскошные объятия казенной мебели и закрыла глаза. Безумно она устала за этот день, но рада была этой усталости человека, истратившего себя. Уже много лет ей была присуща механическая усталость робота, выполняющего однообразную и неинтересную работу: для нее это было приготовление еды, уборка квартиры и постоянный уход за мужем. Причем она прекрасно сознавала, что есть на свете профессии домоправительниц, экономок и просто домашней прислуги, и она в принципе могла бы гордиться, что в своем лице совмещала их все, и прекрасно совмещала, но таков уж был у нее характер – профессии эти по своей воле она бы не выбрала. Свой дом она вела добровольно, если уместно было так выразиться, на общественных началах. Сейчас же она чувствовала себя эмоционально выжатой как лимон и мечтала о горячей ванне с каким-нибудь экзотическим ароматом. И такая ванна очень скоро была ей предоставлена. Служительница бальнеологического отделения в шелковом форменном халатике тоже была несколько удивлена, увидев новую клиентку в старомодном трикотажном костюме, местами заляпанном грязью (Нина умудрилась запачкать подол, когда входила и выходила из машины), и с каким-то странным лицом – одновременно и очень усталым, и вместе с тем возбужденным. Но когда через некоторое время она вновь увидела Нину, сначала погруженную по плечи в цветную пену, а потом поднимающуюся из потоков воды и ступающую на плиточный пол, служительница поняла, что эта женщина мало себя ценит. «Очень красивая фигура, – подумала служительница, – большая редкость, что не к чему придраться!»