Встречи на Сретенке
Шрифт:
– Да ладно, - бросил Володька.
– Ну как же? Надо отметить твое возвращение. Я схожу к соседям, Володька...
– Не надо, - сказал он не совсем искренно, потому как выпить не отказался бы.
Майка к соседям не пошла, стала искать в других местах и наконец вытащила небольшой графинчик с зеленоватой жидкостью.
– Тут мало, но хоть чокнемся.
Открыла банку американской колбасы и разлила содержимое графина.
– За твое возвращение, Володька, и за Победу.
Они чокнулись, выпили. Володька без особого стеснения навалился на колбасу, пахнувшую какими-то специями.
– Ты и вправду хорошо живешь, - заметил он, как-то сухо поглядев на Майку.
– Да, хорошо, - подтвердила она, но лицо было грустным.
– Я замужем, Володька...
– Вот как!
– Это неприятно поразило его.
– И давно?
– Еще до войны...
– Кто же твой муж?
– Литератор...
– Ого, - криво усмехнулся Володька.
– Не воевал, конечно?
– Был на фронте полгода, но обострилась язва, его отпустили...
– Она поглядела на него и замолчала. Володька насупился и отвел глаза.
– Я слыхала, ты был в сорок втором в Москве, - продолжала Майка.
– Почему не зашел?
– Так, - пожал он плечами.
– Не до встреч было.
– Очень жаль...
– протянула она, наливая ему вторую рюмку.
Он выпил, потом налил себе еще, стараясь заглушить поднявшееся вдруг раздражение против Майки, но не заглушил и, не сдержавшись, грубовато ляпнул:
– Ты вот талдычишь, что хорошо живешь... Нет, ты плохо прожила эти годы.
– Почему?
– Ее глаза забегали.
– Почему?
– повторила она, остановив взгляд на нем уже с некоторым вызовом.
– Ты прошла мимо...
– Мимо чего?
– перебила она.
– Войны!
– Вот ты о чем?
– Она облегченно вздохнула.
– Я работала, училась. Не думай, что это легко было совмещать. Правда, я в последние годы не голодала, но и это было.
– Училась, работала... Все не то!
– А что то? Поехать на фронт, стать чьей-нибудь "ппж" и вернуться с брюхом?
– жестковато, в упор сказала она и усмехнулась.
– Я же красивая, Володька. Ко мне приставали бы без конца... Ты помнишь Лелю из девятого "Б"? Я видела ее недавно. Вернулась с фронта беременная, родила, и от нее ничего не осталось, выглядит на все тридцать... А какая была хорошенькая! Нет, милый, я не принимаю твоих упреков.
– Она живет там же?
– спросил Володька.
– Леля? Да, на Колхозной. Зачем тебе?
– Хочу навестить.
– Что ж, навести... Увидишь, во что она превратилась.
– С ней хоть поговорить будет о чем... У нас общее - фронт.
– Понимаю...
– с горечью сказала Майка.
– А со мной говорить не о чем? Да? Но разве у нас нет другого общего - детство, юность, школьные вечера, танцы?
– Школа - слишком давно. И не то, - сказал он и вдруг понял, что сделал ей больно.
– А для меня то! Я всю жизнь буду помнить...
– Прости. Я тоже, конечно, вспоминаю школу... Это я так...
– Скажи, я нравилась тебе тогда?
– Да... И здорово, - признался Володька.
Она поднялась, подошла к столику, где стоял патефон, и поставила пластинку - какое-то старое танго, из тех, под которые танцевали они когда-то
– Потанцуем?
– предложила Майка.
Она стояла перед ним красивая, но такая благополучная, что Володька, сам не понимая почему, отрицательно мотнул головой.
– Что-то не хочется, да и разучился я, - буркнул он и поднялся.
– Ты уходишь? Погоди, давай покурим.
– Она торопливо вытащила папиросы, протянула ему.
– Посиди еще немного.
Володька взял "казбечину", закурил и присел... Так же суетливо Майя налила еще рюмку.
– Выпей... Я все понимаю, Володька. Тебе надо многое забыть... эти страшные годы... эту войну... Я очень хочу помочь тебе в этом, но не знаю как. Очень хочу!
– Спасибо, Майка, - сказал он дрогнувшим голосом, тронутый ее искренностью и уже пожалев о своей грубости.
– Запиши мой телефон... И звони, звони, когда тебе почему-либо станет плохо. Звони, - повторила она каким-то жалким, просящим тоном, так не идущим к ее самоуверенному виду.
Новый год Володькина палата встретила лучше, чем другие ранбольные: была Клава, был патефон, к купленной на базаре водке домашняя закуска - картофель в мундире, соленые огурчики и капуста. Но все же было грустновато, хотя этот Новый год - первый встреченный ими в мирной обстановке глубокого тыла.
Клава не выделяла никого и танцевала с каждым по очереди. Только под конец вечера, сидя на Володькиной койке и воспользовавшись тем, что ребята о чем-то заспорили и не смотрели в их сторону, украдкой поцеловала Володьку, шепнув:
– Приходи к нам обязательно... Буду ждать каждый вечер.
– И во вкрадчивом шепоте было обещание.
У Володьки все кругом пошло, и он пересохшими губами еле выдавил:
– Приду...
Она крепко сжала его руку, и в этом пожатии, как и в словах, тоже было обещание.
На одной из площадок полутемной лестницы, когда шли к выходу, Клава остановилась, распахнула шубу и прижалась к нему. Они долго не могли оторваться друг от друга, но вспугнули шаги спускавшегося по лестнице дежурного врача.
...Володька не мог уснуть в ту новогоднюю ночь... Боли, приглушенные выпитой водкой, почти не изводили его, и вспыхнувшая чувственность, задавленная тяжелыми буднями войны, усталостью и недоедом, каждодневным ожиданием смерти и ранением, рисовала всевозможные картины того, что произойдет у Клавы. А в том, что это произойдет, он не сомневался - Клава была откровенна и всем своим поведением не скрывала, что хочет того же, что и он... Завтра он выпросит у Костика обмундирование, разыщет по палатам подходящие сапоги и отправится к ней. Да, завтра же! Откладывать нельзя, потому что через несколько дней предстоит операция, а после нее придется неделю, а то и две валяться на койке.