Встречи с амурским тигром
Шрифт:
«Рыкнул, значит, наглец. А я обмер: оружие-то, как всегда, за дверью на гвоздях повешено… На цыпочках отошел к столу, присел и стал обмозговывать положение. А что придумаешь, когда в страхе весь? Одну беломорину высмолил, другую, третью. Свет зажечь боюсь. Ножом только и оставалось вооружиться… А когда за окошком чуть светать стало, увидел, что снег валит. Думаю, может, тигр под навесом моей крыши решил от непогоды укрыться? А с другой стороны, сомненье берет: снег часто и везде выпадает, и мало ли от него спасения под выворотнями, валежинами, елями да кедрами. Да и что он тигру, снег-то… Поторкался я опять в дверь — приперта. А надежная она у меня, из плах, в косяк хорошо подогнанная. Окошки небольшие, крыша из березового кругляка. Захочет, думаю, забраться за мною — не получится.
Взял себя в руки, — говорил Васильич, глубоко затягиваясь дымом, — поубавил в душе страху и решил действовать. Поднял чурбак, что сиденьем служил мне, тихо подошел к двери да как шарахну по ней! И тут же заорал погромче да построже. Заорал, сам понимаешь, во всю глотку… Послушал — тихо, налег на дверь — открылась. А он стоит в пяти метрах — здоровенный, как конь, только в ногах пониже, но худющий, шерстью шелудивый, мослы у холки выпирают, брюхо пустым мешком свисает, а башка размером с бычью, только круглее. Стоит ко мне боком, пригнув к земле голову, а хвостом снег со злобой хлещет… Решил я, что если вздумается ему напасть на меня — не меньше секунды потребуется. Для прыжка же развернуться требовалось… Ну… Это я теперь так тебе рассказываю, что вроде размышлял, обстановку прикидывал. А тогда получилось как бы само собою. Как будто кто очень правильно мною управлял… Отворил я, значит, дверь чуть пошире, порасторопней дотянулся до карабина и — назад. Крючок на всякий случай на дверь накинул. Вогнал в патронник обойму, клацнул затвором и в решимости прикончить одряхлевшего и потерявшего осторожность к человеку, а значит, для всех очень опасного зверя… Секунд пять прошло, ну десяток. А открыл дверь — одни следы в чащобу. Почуял ведь, стервец, мое желание разделаться с ним. Пальнул разок ему вдогонку, обругал покрепче… И все равно спрятался в избу и еще час поглядывал в окно и приоткрывал дверь: не вернулся ли? Нет, не вернулся. Ушел. А на другой день, когда снег прекратился и сдуло его с кустов, проследил нахала. В сотне метров от избы лежал он под корчем, и лежал долго. Потом решил, наверное, что не стоит со мною связываться».
«Где же он теперь хулиганит?» — спросил Круглов. «А вот слушай, — ответил его собеседник. — Доскажу. Неделю после того видел его следы на дальних своих тропах, все тем же воровством он занимался. Прямо в разор ввел! Полтора десятка соболей проглотил, не говоря о колонках да прочей пушнине. Уж не считаю, сколько их не поймалось из-за того, что шалашики разворочены, капканы спущены, а приманка сожрана. Когда озлобление мое дошло до предела, решил наглеца истребить. Как? А петлями. И медвежьи капканы у меня всегда имеются… Взял бы все-таки грех на душу, и надежные местечки для расправы уже подобрал, да хорошо, Бог отвел. Миловал… Поправлял как-то ловушку, рюкзак увязываю для дальнейшего хода и услышал рев двух тигров. Сел, уши на макушку, кожа на спине озябла и мураши по ней заскреблись. В километре они от меня были. Судя по голосам, один из драчунов пребывал в большой силе и ярости, другой же, явно старик, оборонялся. А лежали там владения давнего моего полосатого конкурента, на которые он допускал лишь загулявших тигриц… Тебе приходилось слышать, как тигры орут, когда дерутся?.. Было дело, говоришь? Так не стану рассказывать… А на другой день мою тропу пересек тот несчастный старик. На следах кровь, в снег часто ложился, на лежках красного виделось больше, чем белого. Крепко ему досталось. Ушел в твою сторону, так что жди и бди. И запомни: передняя пятка тринадцать сантиметров, среднего пальца на задней правой нет, а наискось подушки левой — глубокая косая борозда, вроде шрама. Шаг крупный, но в снег проваливается неглубоко: фигура большая, а легковатая».
Сидел Круглов у окна долго. Курил, вспоминал, обдумывал ситуацию. Лег и пытался уснуть — сон не миловал. Когда же за стеною что-то треснуло и тут же звякнуло, а Фея вскочила и залаяла, ощетинившись по всей спине, Круглов поднялся и уселся у окна, загоняя в рот одну сигарету за другой. На отпотевшее оконное стекло снаружи стали прилипать снежинки, но тут же и таяли. Подумал, вспомнив рассказ Васильича: не улегся бы и под мою дверь…
Держа заряженную двустволку на коленях, Круглов решал проблему: если появится тигр перед окном, стрелять или воздержаться? Может, и меня Бог помилует, отведет от расправы? Васильич в конце того их разговора поведал: «Пошел я к охотоведу промхоза, выложил все как было и спрашиваю: что делать, коли еще раз подопрет? Ликвидировать можно? Тот же мне и сказывает: а спроси себя, законы ведь знаешь не хуже моего. Да сам себе, мол, и ответь… Положено-то, говорит, сообщить об этом властям, получить официальное разрешение на отстрел, который не тебе следует сделать, а специальной группе охотнадзора управления. Недели две потеряешь, а прикончат ли тигра те уполномоченные, бабушка надвое сказала… Помолчал мой охотовед, почеркал какие-то кубики да кружки на газете, да и завершил со мною разговор коротко. Ты же, дорогой Петр Васильевич, говорит мне он, мужик бывалый, башковитый, а вот вопросы задаешь, извини меня, наивные… Есть проблемы, о которых спрашивают только себя, мил человек…»
Так и просидел Круглов у окна, не решив за долгие часы сидения — стрелять или не стрелять. А чуть засветился хмурый снегопадный рассвет, встал и вышел из избы. С ружьем. Фея осторожно потрусила за ним, пробежала немного в одну сторону и другую, взведя тонкое свое собачье чутье. Потом уставилась в еловый мыс, нацеленный из тайги к избушке в дистанции сотни метров, опять натопорщила шерсть по хребту, заворчала и тут же залаяла. Бросилась было туда, но тут же и остановилась, вопросительно оглядываясь на хозяина. Круглов, уже мало мучаясь проблемой, снял предохранитель двустволки и решительно пошел к елям.
… Огромная лежка под одной из них протаяла до земли и крепко пахла тигром. Снежинки ложились в свежие следы громадной кошки и таяли там. Осмотрел Круглов их и решил: да, тот самый и есть, о котором рассказывал Петр Васильевич. Пятка не менее тринадцати, на задней лапе нет среднего пальца. Подумал еще раз: почему бы этому старцу и дверь моей избы однажды не подпереть своей хотя и немощной, но все же тяжелой тушей?
Он не пошел по следу явно состарившегося и одряхлевшего, но не менее опасного зверя. Быть может, даже страшнее тех, что в силе и категорически избегают человеческих глаз. Стал осматривать его вчерашние и ночные следы, еще заметные под выпавшим снегом. Полосатый «дед», оказалось, рылся в помойке, несколько раз обошел избушку, долго стоял перед ее дверью, растопив лапами сильно умятый здесь прежде снег, пытался добраться до продуктов на лабазе, да не дотянулся.
Оглядываясь, Круглов не увидел собаки. Позвал — лишь высунулась из-под крыльца и снова там спряталась. И этому ее непослушанию было лишь одно объяснение: тигр близко.
Да, был он где-то рядом. И окрепло, наконец, в Круглове решение: иногда нельзя не преступать черту закона. Как сейчас. Обстоятельства так сложились. Самосуд неизбежен. Или я его, или он… Пусть не меня, так Фею. Но ведь нет какой-либо гарантии, что и меня вместе с собакой…
Он натаскал в избу побольше дров, с ведрами пошел к проруби за водой, а спустившись к ней с крутого берега, увидел следы только что прокравшегося вдоль него тигра. Круглов не ринулся назад, но прорубал в лунке лед топором левой рукой, держа изготовленное к немедленному выстрелу ружье в правой. В крепкие свои руки он верил: на спор из своего «ижака» одной рукой утку валил с лета.
А к решимости стрелять теперь прибавилось и озлобление.
Вскипятил чай и позавтракал. Поставил Фее на ступеньку крыльца миску с едой, но та ее лишь понюхала, извинительно вильнула все так же со вчерашнего вечера распущенным кольцом хвоста и уползла в конуру. Не стал сердиться на нее хозяин, потому что хорошо знал: тигр оказывает обезволивающее влияние не только на человека.
Круглов оделся потеплее в валенки и тулуп, незаметно залез на чердак с тыльной стороны избы, замаскировался и затаился, изготовив ружье к немедленному выстрелу. Неторопливо падал снег. В бездыханной тишине было слышно, как шуршат снежинки, сталкиваясь друг с другом, ломая при этом иголочки и укладываясь на свой земной предел… Как слабо постанывают и сгибаются под тяжестью их неисчислимости ветки кустов и еловые лапы… Как над далекими горными шапками пошаливает, разминаясь на вольных просторах, ветер-верховик.
Не теряя бдительности, Круглов вспоминал рассказы стариков о том, какая прорва амурского тигра была на грани минувших столетий, и даже в начале двадцатого, как в ожесточенной войне с ним победный клич издали-таки охотники, как осталась уссурийская тайга почти без своих извечных владык-диктаторов. И уже по своей памяти прояснил, как быстро множилось число тигров после войны, как понимающе принимали запрет охоты на них и привыкали к людям, а с годами многие и наглели, пренебрегая законом своих прародителей: отныне человек не должен быть добычей, если даже ты потерял силу и способность охотиться положенным твоим создателем и воспитателем манером…
Но через два часа напряженного бдения, когда не стало сил противиться смыканию глаз, Круглов покинул засаду, вернулся в избу и улегся на нары, раздумывая в клубах сигаретного дыма. Теперь лежал он с вызревшим решением разделаться с хищником самому, не теряя дорогое промысловое время из оставшегося месяца до закрытия охотничьего сезона на выход из тайги для получения официальных решений. «Пусть преступлю, — рассуждал он сам с собою. — Но разве не докажу потом, что хищник был очень опасным потому, что сам преступил черту своего закона?.. Возможно ведь, что созрел в нем людоед. Задавил же и наполовину сожрал тигр промысловика в Самаргинском районе… Сколько таких вот, да и куда пострашнее, людоедов, вгоняющих в страх целые народы в южных странах. И сколько их было еще в годы моих дедов здесь… Не поймут или просто не примут мои объяснения власти — пусть слупят определенную законом за самовольный отстрел «краснокнижника» тысячу… Но формальность закона преступлю».