Вся жизнь и один день
Шрифт:
— Немец?
— Да, из русских немцев.
— В мои времена, — говорит Дюрер, — в Россию уезжало много немцев. И голландцев. Как у вас, кажется, говорят: за длинным рублем. Это были в основном ремесленники… но Самарканд! В Самарканд никто не уезжал.
— В Самарканд Грюн попал во время войны… той самой, о которой я вам рассказывал. В первой половине двадцатого века. Я тоже попал туда из-за этой войны. Ее затеяли ваши соотечественники…
— Весьма сожалею. Я ненавижу войну!
— Я тоже, — сказал Семенов.
— Ну, так что же Грюн?
— Грюн был, очевидно, далеким потомком тех ваших ремесленников, которые когда-то к нам приехали. Грюн тоже остался ремесленником — и прекрасным! Хотя в этом, отчасти, было его горе: на истинного художника он не тянул. Он хорошо рисовал, но в его рисунках не было полета, души, фантазии… И живописи, как таковой, у него тоже не было — он раскрашивал свои рисунки, понимаете?
— Вполне, — отвечает Дюрер.
— В высшем смысле студенты его не уважали. И вместе с тем отдавали ему должное: он был у нас Богом Халтуры…
— Не совсем понимаю…
— А вы слушайте! — перебил Семенов. — Сейчас все поймете. Слово «халтура» занимает особое место в жаргоне художников нашего века…
Семенов все бросал, стоя в воде, — то на середину плеса, то вверх, то вниз — но поклевок не было… У него даже руки заболели. Он вспомнил, что врач, перед отъездом сюда, рекомендовала ему избегать резких движений. Он, конечно, не сказал ей, что будет спиннинг бросать. Говорил только об этюдах. «Этюды — пожалуйста! — сказала она. — Я даже удивляюсь, как это при вашей профессии вы инфаркт заработали… Живопись — это самое полезное занятие!»
«Балда! — подумал Семенов. — А нервы? Да и будто я занимался одной только живописью! Живопись была всю жизнь моей целью. Но добивался я ее разными средствами… не исключая всего резкого».
Подтаскивая в прозрачной воде нехотя вращавшуюся блесну, он увидел возле самых своих ног — на песчаном дне — небольшую золотисто-пятнистую кумжу… Он замер, перестав крутить катушку, и блесна тихо опустилась на дно, тоже возле его ног… Любопытная кумжа подплыла к блесне, понюхала ее и медленно поплыла прочь — в зеленоватую от солнечных лучей глубину воды, грациозно виляя хвостом…
Он вздохнул и вытянул блесну на воздух.
«Она приплыла из ручья, — подумал он о кумже. — Здесь, в реке, она почему-то никогда не клюет — ни на блесну, ни на мушку, ни на что-либо еще… А в ручье я ловил немало кумж — на червя… У кумжи розовато-желтое мясо, нежное и вкусное…»
Ему вдруг захотелось кумжи отведать. «Вернусь-ка я, поднимусь по ручью вверх и наловлю себе к обеду кумжи», — подумал Семенов.
Тяжело шагая в воде, он выбрался на берег и присел сначала на мшистых камнях — перекурить и отдохнуть…
Не спеша набив трубку и раскурив ее, сн опять вспомнил о своем невидимом собеседнике.
— Так вот… — сказал Семенов, пыхтя трубкой и продолжая свой рассказ уже молча, без слов. В словах они с Дюрером иногда не нуждались.
Бог Халтуры Виктор Христианович Грюн почти так же велик, и неприступен, и таинствен, как Беньков, — хотя Грюна мы видим каждый божий день. И в коридорах училища, и во дворе, где мы до поздней осени спим в кроватях под карагачами — просто живем тут. А Грюн с семьей живет рядом во флигеле, через стенку общежития. Мы все время видим его худую носатую жену. — как она отправляется по утрам на базар, или стирает, или развешивает под карагачами белье — и его маленького сына, который тут же в песке играет. Каждую минуту вы можете столкнуться носом и с женой Грюна, и с его сыном, и с ним самим — и они с вами вежливо поздороваются — и все равно остаются чужими. Они окружены полупокровом тайны.
Сам Грюн всегда изумительно, с иголочки одет — лучше всех в училище, — ходит важно, высоко подняв белобрысую лысеющую голову, и близоруко щурится вдаль, становясь от этого еще надменнее. Уходя в город, он всегда надевает шляпу и, здороваясь с вами, или снимает ее, отводя в сторону и кланяясь, или просто притрагивается к ней пальцами, чуть приподняв ее над головой. Это смотря по тому — кто перед ним… Мне его немножко жаль, за то что его не любят. И за его безвольные обжорства в ресторане, после которых он болеет. И за то, что все студенты — даже с его курса — с восторгом говорят о Бенькове или о Гольдрее — но никогда о нем. Он одинок. О нем говорят со смешанным чувством презрения и зависти.
Дело в том, что никто никогда не видел его этюдов. Зато все знают его портреты — сухой кистью на здании университета, его огромные панно в Комсомольском парке. Злословят, что и это он бы сам сделать не мог: у него бригада из четырех студентов-выпускников. Они-то якобы и рисуют все эти панно и портреты. Грюн только руководит и берет работу. То есть — эту самую халтуру. На нашем языке «халтура» означала побочный заработок. Этот заработок надо было найти и взять, и так, чтобы за него хорошо заплатили. И сдать готовую работу тоже надо уметь — так, чтобы заказчик плакал от восторга! Согласитесь, что это не каждый умеет. А Грюн все это делал виртуозно. Потому-то он и считался Богом Халтуры. Когда я с ним работал, я увидел, что он действительно таков…
— Вы работали с ним? — удивленно переспрашивает Дюрер.
— Это я потом с ним работал. С ним многие хотели работать — особенно из бедных студентов, — но он брал к себе не каждого. Он точно знал — какие лошадки ему нужны. Ведь не каждый, даже талантливый студент, может хорошо халтурить. Тут необходимы особые свойства…
— Какие же? — интересуется Дюрер.
— Аккуратность, если хотите! — громко сказал Семенов, шагая по мшистым камням назад, к ручью, вдоль берега реки. — И прилежание. И исполнительность. Ну, и работоспособность — бычья жила, как у нас говорили. Ведь халтурить надо было в основном по ночам, а днем опять заниматься в училище. И все делать так, чтобы не страдало ни одно, ни другое… Халтура не только отнимала время и физические силы: она мстила вам как художнику… Убивала со временем подлинный художественный вкус…
— Я тоже писал по заказам, — удивляется Дюрер, — и в какой-то степени это было моей халтурой — но я не изменял в ней своим вкусам…
— В наше время это невозможно! — возразил Семенов. — Тут надо уметь следовать не своему вкусу, а вкусу заказчика — в некотором смысле проституировать. Никаких новых мыслей, никакого творческого искания: есть каноны среднего обывательского вкуса — и им ты должен следовать и выполнять в этих рамках работу возможно аккуратнее и глаже… На все это у Грюна было шестое чувство… Между прочим, что меня в нем еще поражало — и даже нравилось в нем — так это любовь к вам, Дюрер! — громко сказал Семенов.