Вся жизнь и один день
Шрифт:
«Куда ведут?» — думает он с удивлением. Но и это удивление смутное, как и вообще все мысли. Его подташнивает от усилий, с которыми он передвигает ноги. Холодные струйки текут с головы — по шее — между лопаток…
— Мокрый-то какой, — говорит сверху Ганна. — Мысленно ли дело…
— Легче цыпленка! — отзывается снизу Домаха.
— Скорей, скорей! — слышен из-за спины Семенова — издалека — голос фельдшера. — Я сказал: не рассуждайте! А то не дойдет…
Приблизившись к выходу, они поворачивают влево — к бывшему кабинету завклубом — просто отгороженный угол. Теперь здесь кабинет фельдшера-усача. Из-за прикрытой двери пробивается свет поярче, но тоже колеблющийся, красноватый, живой…
Усач заходит вперед и распахивает дверь. На маленьком колченогом столе горит свеча, и за светом сидит кто-то, и в углу кто-то сидит. Пляшут тени, и тепло — от нагретой, пылающей в углу печки. Огонь гудит, потрескивают поленья.
Семенова сажают в середине малюсенькой комнаты на табурет. От ходьбы он устал, но и сидеть тяжело — болит позвоночник. Фельдшер-усач, загородив свечу от Семенова, говорит что-то сидящему за столом. Оказавшись в тени, Семенов разглядел в углу человека… да это же Гинтер! Тракторный бригадир! Семенов улыбается, хочет что-то сказать, хотя бы «здравствуй»… но Гинтер вдруг отрицательно мотает головой… Он тоже сидит на табурете, на нем пляшут отсветы от печки: губы сжаты, глаза впиваются в Семенова с непонятным вызовом, красный острый нос торчит — и опять мотает головой. Зажмурит глаза — мотнет — и опять смотрит… и опять мотнет… странно…
«Что это он — с ума сошел?» Гинтер в сапогах, в ватных брюках, в телогрейке, в руках шапка — не как Семенов: в одном белье… «Значит, Гинтер не больной…»
Фельдшер отходит в сторону, и свеча осветила Семенова и сидящего за столом, и Семенов видит, что это седой и худой казах с интеллигентным лицом… Красные щеки, белые усы и волосы… да это же прокурор!
— Фамилия… Имя… Отчество… Место рождения…
Семенов на все ответил с трудом, будто забыл самого себя.
— Предупреждаю, что за ложные показания будете нести ответственность по статье…
Семенов смотрит на Гинтера: тот опять мотнул головой, а потом стал глядеть в потолок.
— …заявления, поступившие от некоторых членов колхоза, трактористов первой бригады — Бариловой, Стрюковой, где вы работали учетчиком…
«В чем дело? Какие заявления? О чем это он?»
— «…и тогда Гинтер отвез эту бочку к себе домой, а на нас списал недостачу по договоренности с учетчиком Семеновым…» Вы слышите?! Вы признаете, что были в сговоре с бригадиром Гинтером и вместе с ним присвоили бочку в 300 килограммов горючего и списали недостачу на трактористов? Отвечайте!
«О чем это он? В каком сговоре? — Семенов вспомнил, как глотал керосин из шланга, заправляя трактора… он судорожно глотнул… во рту было сухо… — Керосина всегда не хватало, это точно! А-а-а, вот оно что!»
— Вы что — не слышите?
— Я…
Гинтер в углу отчаянно мотает головой…
— Я слышу… я… я не помню… керосина всегда не хватало…
— Не хватало?! Что вы хотите этим сказать? Вы долили его с Гинтером?
— Как — делили? Ничего мы не делили…
— Интеллигент, москвич… а до чего докатились!
И вдруг перед Семеновым возникает ощипанный гусь… которого они сварили в степи с Увалиевым… «А если ему и про гуся сказали?»
— Никакого гуся не было! — быстро заговорил Семенов. — Никакого гуся! То есть — был гусь, но мы не знали, чей он… То есть — знали: это был гусь Увалиева… Нет, не Увалиева…
Прокурор вдруг вскочил и ударил кулаком по столу — пламя свечи испуганно заметалось:
— Какой еще гусь? При чем тут гусь? Я вам говорю про керосин!
И тут Семенов падает с табурета…
Прокурор еще что-то кричит — на Семенова, и на Гинтера, и на фельдшера-усача, торчащего возле двери, но Семенов уже не слышит, о чем они там кричат… или шепчут…
Опять входят Домаха и Ганна, поднимают Семенова и волокут в холодную темноту клуба, пронизанную нитями коптилки, на его место — на сцене… и там он сразу проваливается в тяжелый, мучительный сон…
…Свистит ветер… Семенов скачет верхом в заснеженной степи… Он скачет от стада на ферму, прижимая к груди — за пазухой — мокрый дрожащий ком только что родившегося теленка. «Скорей бы успеть к дояркам!» — думает. Лошадь несется галопом по заснеженному ковылю. Холодно… но хорошо, потому что на холоде вши не кусаются.
Лошадь летит, воет в ушах ветер.
— Ты брось теленка-то, — говорит лошадь. — Быстрей поскачем!
— Как же я его брошу? А доярки? Да и посадить могут за это!
— Посадить — все равно посадят, — говорит лошадь. — Слышишь: мотор сзади рычит?
— Да… что это?
— На машине за тобой гонятся! Керосин у тебя отобрать… Да и на фронт ты хотел пролезть — шпионом…
— Я не шпионом… я с Гитлером драться хотел…
— Так тебе и поверят! Уж мне-то не ври…
— Что же делать?
— Теленка бросить!
— Не могу я его бросить! Жаль мне его! — Семенов крепче прижимает к груди скользкий ком новорожденного.
Мотор сзади все громче, лошадь ржет, стучит по мерзлой земле копытами…
— Давай, давай! Дорогая! — орет Семенов — и вдруг падает, взмахнув руками, пытаясь удержать теленка…
— Петя! Что это ты? — ворчит спросонья Монна-Лида. — Орешь… дерешься…
— Приснилось мне, — извиняется Семенов.
— Спать с тобой, Петя, трудно… вечно ты так…
— Говорю же — приснилось!
— «Дорогая» кричал… кто это, интересно, дорогая?
— Ну, ладно! Не твое дело!
Он поворачивается на другой бок, забывается… Звезды за окном подмигивают, кровать под Семеновым опять улетает куда-то…
— Подвинься, — говорит гора Семиз-Бугу, — а то мне места мало.
— Ты сама подвинься, я и так у стенки лежу.
Гора заполнила собой весь клуб — от дверей до сцены, — загородила окна, в клубе темно… Но он видит ее: огромную, задыхающуюся в тесных глиняных стенах. Гора наваливается ему на грудь в углу сцены.