Вся жизнь и один день
Шрифт:
— Тяжело, — говорит гора. — И у меня тиф. Вши замучили. Ползают, пашут, сеют, боронят, плодятся… сил моих нет! Вот и тиф…
— Тут нету вшей, — возражает Семенов. — Тут больница, — он отпихивает гору, но его руки тонут в мягком теле…
— Да ну хватит же! — сердится Лида. — Опять толкаешься…
«Слабы стали руки, — думает Семенов. — Разве ее спихнешь — гору? Странно, что она такая мягкая. Никогда бы не подумал!»
— Петя! — окликает кто-то, и Семенов видит, что это Эмилия Яцентовна. — Что ты так в угол прижался, Петенька? Ложись свободнее… отдохни…
— Тут гора Семиз-Бугу, — шепчет Семенов. — Все заполнила, разве вы не видите?
— Какая гора? — удивляется Эмилия Яцентовна. — Какой-то ты чокнутый! Я тебе тут поесть принесла… гусятины жареной… покушай…
— О! Спасибо… но разве это гусятина? Это же баранина…
Семиз-Бугу со всех сторон усмехается, мотает головой, как Гинтер, подмигивает — чтобы молчал!
Эмилия улетучивается.
— Ты не слушай, — говорит гора. — И не ешь! Это же тебе твою овцу принесли, которую ты на трудодни получил… Неужели ты своего друга есть будешь?
— Я ж ее Бариле отдал, когда меня в военкомат вызывали… Это он ее потом заколол, а мне прислал кусок жаркого с картошкой…
— Ну да! А это тебе еще остатки прислали… Как ты только можешь есть своего друга!
— Какой она мне друг — овца! На трудодни дали, да на черта она мне нужна. Кормить нечем было, я ее Бариле и отдал…
— Вот так бы тебя! — не унимается гора. — Хотя чем в тебе поживиться — одна кожа да кости!
Гора щупает его, наваливаясь.
— Пусти! — хрипит Семенов.
Ему душно.
— Ты скажи лучше, — спрашивает у горы Семенов, — что мне теперь будет? За керосин? — он перешел на шепот.
И Семиз-Бугу переходит на шепот:
— Могут двадцать пять лет дать! За хищение социалистической собственности! Знаешь указ?
— За что?! — ужасается Семенов. — Я же не виноват!
— Как не виноват? Ты же его выпил, керосин-то? Выпил! Признайся, вкусно было?
— Ничего не вкусно, — шепчет Семенов. — И не пил я его вовсе… только глотал, заправляя трактора…
— Странный ты человек, — говорит гора. — Керосин пьешь, друзьями закусываешь…
Семенов пытается вскочить, ему страшно.
— Не пил я его! — кричит он. — Это Гинтер выпил! — и падает в мягкие объятия горы.
— О господи! — стонет Лида. — Не заснешь, видно, сегодня… Лежи ты, чумовой, тихо…
— Лежи тихо! — повторяет гора. — А не то достукаешься! Или Гинтер тебе шею свернет, или прокурор. Знаю я, что ты не пил керосина… Гинтер его воровал за твоей спиной да налево продавал. На него и донесли… а ты лежи! Ты ничего не знаешь. Твое дело телячье…
Семенов успокаивается:
— Скоро я отсюда выйду?
— Скоро, — говорит гора. — Скоро все выйдем: кто на тот свет, кто на этот…
— А я на какой?
— Там видно будет.
— Хотелось бы на этот, — говорит Семенов. — У меня дети маленькие… в Москве… на ноги их надо ставить. Да в Союзе художников работы полно… А всего лучше пастухом быть, в степи… спокойно… Лошадь вон моя на днях приходила, в окно заглядывала, звала… моя лошадь, на которой я у Барилы работал.
— Это она прощаться приходила, — говорит гора. — Ты что — не знаешь? На фронт ее взяли!
— Как — на фронт?
— Очень просто! Их ведь много там нужно, на фронте… лошадей… Вот ее и взяли. Очередь подошла. А ты разве не знал?
— Не знал… Я тоже на фронт хочу!
— Эх ты! Всех своих друзей растерял! Бычки Цоб-Цобэ померзли… Овечку свою с картошкой съел… Лошадь на фронт забрали. Одна я у тебя осталась!
— Как всех растерял? — говорит Семенов. — А Увалиев Анцобай? А Кошечкин, Гольдрей… Эмилия Яцентовна… Монна-Лида еще… да дети в Москве…
— Дак то ж люди! — усмехается гора. — Такие же слабаки, как ты… Ну, ничего, ты духом не падай. Есть у тебя главный друг и помощник — гора Семиз-Бугу! Вот выздоровеем и выйдем!
— А чего ты тогда держишь меня здесь, если друг?
— Так война же! — удивляется его непонятливости гора. — Работать надо! Для фронта! Вот война кончится…
— Постой, — вспоминает Семенов, — говорил Барило, что я тогда в Москву вернусь, когда гора Семиз-Бугу с места сдвинется… — он улыбается, тихо смеется — в палатке, на берегу Вангыра: — Вот ты сдвинулась, правда? Ты же сдвинулась?
— Конечно, сдвинулась! — весело отвечает гора. — Я же не там — в степи — я в клубе! С тобой! И в Самарканде я, и в Москве! И на Вангыре… Я всегда с тобой, куда бы ты ни поехал…
— Значит, все в порядке?
— Все в порядке, — улыбается гора. — Ты лежи, сил набирайся…
Гора исчезла… теперь Семенову кажется, что он стоит на берегу Вангыра — с отцом и с матерью. Река штурмует огромные камни, над которыми стоят облака брызг и разноцветные арки радуг, а вокруг громоздятся горы, высокие и голые, и в складках гор лежит снег, и в двух шагах от него на мшистом берегу тоже лежит снег, ослепительно белый, дышащий холодом, а надо всем этим — над ним, над отцом с матерью, над ревущей рекой и суровыми голыми горами — медленно кружит Солнце — и еще Луна, и еще звезды — потому что Белая Ночь. Семенов — он видит себя мальчиком — раздевается, остается совсем голый, даже без трусов, залезает на камень и ныряет с него в голубую бурлящую воду — ух, как его сразу обжигает холодом! Он ныряет, смотрит под водой — в голубом, призрачном мире. Из теней под камнями возникают хитрые хариусы, они улыбаются ему, помахивают хвостами и плавниками, зовут за собой… но он опять выныривает, чтобы глотнуть воздуха… Кожа у него красная и в пупырышках, но ему почему-то совсем не холодно… «Сейчас же вылезай! — кричит мама. — Ты весь синий!» Но он в ответ смеется, и опять ныряет, и опять видит хариусов, которые его совсем не боятся, а потом опять выныривает и опять слышит, как мама кричит: «Сейчас же на берег! А то мы с отцом уйдем!» — «А я стану рыбой! — кричит он в ответ. — Стану рыбой! Мне здесь хорошо!» Мама делает шаг к воде и протягивает к нему руки, а он опять смеется и ныряет — и вдруг чувствует, что он уже не мальчик, а хариус, что вместо ног у него хвост, а вместо рук плавники и что он уже не может повернуть голову, а поворачивает все туловище вместе с головой, и дышит он жабрами… и тогда ему становится страшно… Он хочет вернуться на берег — выпрыгивает из воды, — но опять падает назад в реку и начинает метаться под самой поверхностью воды, сквозь которую он видит родителей — их странные, колеблющиеся лица, — слышит их приглушенные голоса: «Что с ним будет, с моим мальчиком!» — плачет мама. «Ничего с ним не будет, — спокойно отвечает отец. — Так лучше». — «Как тебе не стыдно! — кричит мама. — Мой мальчик! Мой бедный мальчик!» — она падает и начинает биться головой о камни. Отец поднимает ее и трясет за плечи. «Сейчас же перестань! — говорит он строго. — Так надо!» — «Что надо?» — не понимает мать. «Это все временно, — говорит отец. — Мы с тобой погибнем, а он останется жив! Именно так он останется жив! Понимаешь? Мать плачет и смотрит в воду, а он — ребенок хариус — смотрит на нее из воды и тоже плачет, не чувствуя слез, потому что они сразу растворяются в воде. «А теперь пойдем, — говорит отец матери, — и, пожалуйста, не смей оборачиваться! Я тебя очень прошу!» Отец обнимает мать за упавшие плечи и медленно уводит ее в горы. Видя, как они уходят, он бешено выпрыгивает из воды — еще, и еще, и еще — каждый раз, когда он выпрыгивает, он видит, как отец и мать удаляются — медленно удаляются куда-то вверх по яркому блестящему леднику — все вверх и вверх, как две синие точки, — они почему-то светятся! — а над ним горит красно-зеленая радуга — под радугой, на вершине — Семиз-Бугу, что ли? — их уже кто-то ждет — кто-то серый, неясный, с маленькой кровавой звездочкой во лбу — и тут Семенов страшно хочет закричать, но чувствует, что у него нет голоса…
Семенов проснулся от тишины и света — еще глаза закрыты были, а он уже видел свет — и, когда открыл глаза, понял, что опять солнце: ярко светились изнутри мокрые зеленые стены палатки. Семенов весело вскочил — открыл полог — вылез наружу: все сверкало, переливалось, сияло! И небо было чистым — только над верхушками гор еще торчали два серых облака.
Семенов взглянул на часы: 13 часов, 44 минуты…
— Неплохо я вздремнул! — улыбнулся он.
Трава вокруг еще примята была ливнем, перепуталась длинными космами, зола в костре вся смыта была до голой обгоревшей земли, и всюду — на обгорелых поленьях, на стеблях травы, на палатке, на упавшем в траву спиннинге — висели, переливаясь, тяжелые капли… Черный котелок на земле наполнился до самых краев прозрачной дождевой водой.