Вся жизнь и один день

Коринец Юрий Иосифович

Почему я чувствую себя перед ней виноватым? Будто украл у нее что-то — не гуся, как тогда в степи с Увалиевым, а нечто большее…

Не надо было ей о любви говорить, — понял вдруг Семенов. — Моя вина в том, что я подарил ей надежду, а потом украл ее.

Жену — вот — сейчас — люблю, и никаких конфликтов с призванием… Значит — бывает-таки гармония? Почему? Да потому что, когда мы с женой познакомились, у меня уже было мое место в жизни… и в живописи — самое главное уже было. А любовь приложилась. Лучший вариант. А иначе — если ничего у тебя нет, а хочешь все сразу — гармонии не бывать: что-нибудь непременно приносится в жертву другому…»

— Ну, ладно, старик! — сказал сам себе Семенов и встал, повеселев; и опять увидел он вокруг горы, и скалы, и тайгу, и кипящий Вангыр. — Хватит! Коли есть в настоящем гармония — так забудем о прошлом! Тем более сейчас, когда можно хариуса ловить… и семгу… и дышать этим воздухом. Где еще есть такой воздух, а? Небось где-нибудь его готовы покупать в консервных банках… — Он не подумал о том, что гармония в настоящем невозможна без участия прошлого.

Он вспомнил еще одну свою любовь — самую первую — школьную…

104

Первая любовь… святые слова! Какая бы она ни была — хранимая тайно, разболтанная пенсионерами возле подъездов, описанная в книге, показанная в кино — и почему-то всегда связанная с какой-нибудь «дикой собакой Динго», — эта любовь всегда считается прекрасной. Только потому, что она — первая…

Он знал в колхозе одну немку, которая говорила по-русски только две фразы: «Это правильно» и «Это неправильно»… так вот: это неправильно, — подумал Семенов о первой любви. Он не любил свою первую любовь уже давным-давно…

— Будем рассуждать логично, — сказал он. — Случилось предательство, но, слава богу, не с моей стороны…

Он в который раз обрадовался этому.

— Первая любовь глупа и наивна! — сердито выговорил он прыгающему на волнах поплавку, и тот испуганно нырнул в воду… но тут же выплыл и закачался дальше…

Семенов ловил хариуса на мушку.

Забрасывая и вытаскивая снасть, Семенов разговаривал сам с собой вслух, не замечая, как слова мешаются с шумом реки, а порой разговаривал в мыслях, не ощущая, что слова вовсе немые. Одновременно он следил за далеким поплавком, перезакидывая его, перепрыгивая с камня на камень, вываживал на мелкую воду бившихся хариусов, снимал с крючка, опускал в подвешенную к поясу сетку… Все это он делал автоматически, даже забывая на мгновение, что ловит рыбу… в мыслях была эта его давняя первая любовь…

105

«Глупые записочки в классе, бесконечные стояния возле библиотеки, сидения в читальном зале, когда смотришь в книгу и видишь фигу, а думаешь только о ней, а она сидит за длинным столом напротив — «обойди стол и у всех на виду подойди и поцелуй меня!» — заливающий лицо до самой шеи румянец и сердцебиение — и обилие высоких, случайных, нежных, пустых, горячих, банальных слов, в которых мерещится некий несуществующий божественный смысл, — а зачем? Ведь все впустую!

Конечно — если бы она поехала вослед за ним в Казахстан, самоотверженно, — тогда ясно! Но не поехала ведь!»

— Господи, я вовсе не требовал от нее этого! Но она должна была бы хотеть! — сказал Семенов.

«А люди — даже в старости — читая про эту пресловутую любовь или глядя на нее в телевизор — ахают, вытирают слезы… но почему же? Потому что это суррогат, а суррогат проще, понятней, сентиментальней подлинного. Недаром все начинающие поэты всегда пишут о любви. По-настоящему-то они еще не любили, их чувства бесплотны, расплывчаты, неясны, и хотя сам объект ходит по земле — но любовь их безнога! Влюбленные тонут в море общих слов, в розовых закатах и восходах, и — «увезу тебя я в тундру!» (почему непременно в тундру, а не в Киев?), и «я подарю тебе звезду» (почему непременно «звезду», а не чего-нибудь попроще, что действительно можно подарить?).

— Ты платье-то сумей подарить! — крикнул реке Семенов. — Нет — платьев почему-то должно не хватать. Бред!

Семенов как будто страстную речь держал, чувствуя в глубине души, что сам причастен к этому бреду.

— Настоящая любовь — это страсть к продолжению жизни! — воскликнул Семенов. — Организация своего бессмертия! В детях! Да, да! И не спорьте!

Но никто не спорил с Семеновым — река слушала его отрешенно, погруженная в свою борьбу с камнями, которые она шлифовала веками, и хариусы не слушали его, думая только о насекомых, и кидались на мушки, садясь на коварно спрятанный в них крючок, и тайга — и горы — погруженные в свои проблемы — не слушали его…

Да Семенов и не видел сейчас вокруг ничего — он видел свое прошлое, споря только с ним одним…

— Любовь связана не с дарением какого-то абстрактного глобуса и не с дикой собакой Динго — а с работой, с борьбой за жизнь — с невзгодами, когда жаждешь не их — а покоя и счастья! И обязательства перед ближними! Жизнь без обязательств — бесплодна и неуютна, как пустыня!

106

Он вспомнил, что долгое время — во все свои среднеазиатские дороги — чувствовал себя героем репинской картины «Не ждали». Этой висящей в Третьяковке картиной некоторые преподаватели ему все уши прожужжали — и в школе, и после в училище… передвижническая вещь восьмидесятых годов прошлого века, идеал литературной живописи, которой, как таковой, там, собственно, и не было — был сюжет: герой — отец семейства или сын — пребывал, очевидно, где-то в местах «не столь отдаленных» — революционер какой-нибудь, — и вот он вернулся и нежданно входит в гостиную своего дома — в арестантской одежде, — прислуга смотрит на него, как на нищего, дети за столом удивлены, только одна женщина — то ли мать, то ли жена — понимает уже, кто это, — ее чувства еще не прояснились — но вот сейчас она кинется ему на шею… таков этот трогательный — в красках — рассказ. И Семенов, думая о Москве и о своем возвращении, представлял себя именно тем самым героем, которого не ждали — но не в отношении семьи, которой у Семенова уже не было, — он представлял себя этим «не ждали» в отношении первой любви… А тут еще поэт Симонов подхлестнул мечты Семенова своим популярным во время войны стихотворением:

Жди меня, и я вернусь, Только очень жди…

Черта с два! Не ждала Семенова его первая любовь! Более того: за то время, пока он странствовал по своим среднеазиатским дорогам, она ухитрилась стать первой любовью еще троих одновременно. Один из них был старым школьным другом Семенова, а с двумя другими Семенов познакомился позже… но не в этом дело.

«Пожалуйста! Влюбляйся! — думал Семенов. — Но какого черта ты писала мне нежные письма? И — что самое противное! — параллельно писала такие же нежные письма трем другим, которые всю войну были на фронте?»

После она объясняла это тем, что «поддерживала в тех троих солдатскую веру, — ибо должна же быть у солдата в тылу любимая!» — а в Семенове она поддерживала его «веру в справедливость, которая восторжествует, ибо должна же и у него — отверженного — тоже быть верная любимая!» — вот что, когда он впоследствии об этом узнал, оскорбило Семенова.

А он — дурак! — тоже нежно отвечал ей на письма и мечтал: вот он возвращается в Москву (в голове картина «Не ждали») — входит в ее дом (конечно, не гостиная, а просто комната в коммунальной квартире, и ни детей, ни матери, ни прислуги) — но она — кидается ему с воплем радости на шею…